Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

Вот как лихо и безысходно закручено. Самое печальное в этом профессиональном заключении — будущее социальное неблагополучие.

Как же спасти его от этого зла? Трудом. Учением. Личным примером. Суровостью. Строгостью. Наказанием. Добротой. Вниманием. Пониманием. Внимательностью. Всем вместе!

А ребенок бедствует, ребенок мечется. Он не знает, почему он груб, неуживчив, неуправлям. На все вопросы — почему? — он страдальчески морщит лоб и отвечает: «Не знаю. Понимаю, что говорю плохое, а не могу остановиться. Лучше бы мне умереть». Ребенку в двенадцать лет, в общем жизнерадостному, здоровому, любимому, вдруг могут прийти в голову мысли о смерти как избавлении от несправедливости.

И все в нем не так, как у других. Из тех, других его сверстников уже формируются личности, а Андрей продолжает оставаться ребенком, капризным, эгоистичным, требующим от жизни бесконечных благ. Вот отказали ему в покупке снегоката (35 р.), и он его угнал — не сам, но с помощью другого мальчика. Теперь он на учете в детской комнате опорного пункта. К этой беде отнесся серьезно (насколько он может). Старается не бегать поздно. Каждую среду с дневником ходит на проверку. Но все равно срывается и нарушает дисциплину. А в опорном пункте снова женщины, славные, добрые, знающие свое дело, но как было бы лучше, если бы это были мужчины.

Куда же они подевались? Мужчины-наставники, мужчины-педагоги, мужчины-милиционеры.

Прошлой весной стало совсем невозможно. Андрей перестал ходить в школу. Целыми днями его не было ни дома, ни рядом с домом. На все просьбы, вопросы грубил, не отвечал. И вот тогда его положили на обследование в стационар. Но вынуждены были взять его очень быстро обратно. Нет, не думайте, что он плохо вел себя, Был примерным. Ни одного замечания. А условия в стационаре сногсшибательные. Ни нормальные, ни ненормальные дети там не в состоянии находиться. Шестнадцатиместная палата, все дети вместе, и очень больные и еще нет. И дебильные, и дети-бродяги, убежавшие из детдомов и от родителей, вытащенные из незакрытых теплотрасс, неохраняемых подвалов. И весь этот пестрый коллектив, обогащенный опытом самостоятельной жизни, уже умеющий квалифицированно воровать, самозабвенно врать, в совершенстве владеющий отменным диалектом, объяснялся на таком жаргоне, какого во веки веков не услышать, не увидеть не приведи господь никому.

Насколько Андрей неразборчив в своих «знакомцах», но и он запросил коридор вместо палаты. Мы ходили к нему по два раза в день, уводили гулять в любую погоду. Но потом он вынужден был возвращаться и «обогащаться». Сколько же месяцев ушло потом на то, чтобы хоть что-нибудь забыть от этого всеобуча.

Читала я, что в клинике доктора Амосова в Киеве есть много медицинских находок для больных детей, среди них и ЭВМ, работающая по специальной программе, которая дает полную информацию о психике ребенка, его патологии, способностях, наклонностях и возможностях. Вот доктор в согласии с компьютером и дает родителям совет, что всеми силами глушить, что с такой же силой развивать и как и где? Попасть к доктору Амосову мы не смогли. Пытались. Поэтому теперь пытаемся суметь сделать все сами. Но, увы, во многом мы еще совершенно бессильны.

Вот если бы я стала директором (была такая рубрика в «Литературной газете»), разве так стала бы я растить, учить и лечить этих детей, кроме всего прочего, требующих особого внимания, особых условий!

Я построила бы им во всех городах страны совсем особые школы. В этих школах дети учились бы согласно своим склонностям и своим призваниям. У всех они есть в избытке, а особенно у трудных подростков. Это разносторонний и очень интересный народ, с которым настоящий учитель может много достичь.

В их распоряжение были бы отданы классы, мастерские, лаборатории, студии, манежи, фермы, заповедники, сады, огороды, учебные хозяйства, кузницы, даже полигоны и многое другое, что открыло бы им все многообразие жизни, всю соблазнительность знания и умения, где бы они учились, трудились, экспериментировали, открывали, исследовали, взращивали, вскармливали, приручали и совершенствовались в любых предметах, отраслях, делах, профессиях, избранных ими самими. Там бы царила строгость и справедливость, раскованность, доброта и скромность. Классы с небольшой численностью, так чтобы каждый ученик мог участвовать во всех учебных процессах и не был бы, ни за что, заброшен один на последнюю парту и исключен из повседневной школьной жизни, отщепенец, игнорируемый неумным педагогом и заярлыченный им навечно.

В эти школы и учителя принимались бы только по конкурсу. И вознаграждение их труда проходило бы по особому «Положению».

Внимательное и щедрое обучение дало бы прекрасные результаты. Разве не под силу это могущественной стране, как наша, разрешившей и не такие сложные задачи!

Уверена, не слабые духом, распущенные до абсурда, ни во что не верящие дети должны заступать на смену, а только здоровые, верные, надежные. Не одно поколение выросло таким, что ж теперь-то заброшено такое количество неблагополучных детей? Почему?

И еще ненадолго вернусь к Андрею.

Сейчас он немного, но читает, в промежутки между улицей, школой и всем прочим. Сначала мы боялись, что он никогда не будет любить книги. Много ему читали, он охотно слушал, но сам ленился, предпочитая игры. Испытали самый верный способ, и он помог. Бросали на самом интересном. В игры всегда включали героев прочитанных книг. Понемногу стал читать сам. Да случилось еще ему надолго лечь в клинику. Там нескончаемые часы послеоперационной неподвижности скрашивало чтение. Сначала книги о животных. Позже к ним присоединились: Брем, Пришвин, «Юный натуралист» да Б. Полевой, А. Толстой (пока только «Гиперболоид инженера Гарина»), весь Гайдар, не весь Жюль Верн, все пять книг Волкова, очень мало Ф. Купера и журналы: «Техника — молодежи», «Пионер», «Костер», да сказки всех времен и народов, для всех возрастов, включая и дошкольные.

А сколько за эти же годы прочитали его сверстники! Неизмеримо больше. Несравненно серьезней. А сколько из них учат языки, музыку! Андрей ничего этого учить не хочет.

В школе учителя относятся к Андрею по-разному. И хорошо, и средне, и безразлично, и с явной антипатией. Особенно, к сожалению, классная руководительница. Ее самая заветная мечта — отвезти Андрея самой (чтобы убедиться в достоверности) и оставить навсегда в колонии жесточайшего режима или на совершенно необитаемые острова, где нет даже Робинзонов. По тому жизненному правилу, что антипатия всегда взаимна, Андрей отвечает классной лютой неприязнью.

Чтобы привести замысел в исполнение, классная руководительница, не считаясь с затратами времени и сил, составляет на Андрея досье. С этой целью она посещает многочисленные инстанции и пишет страшные характеристики. Если бы с таким упорством и такой завидной целенаправленностью она помогала Андрею превозмочь его беду, какое благословенное дело она бы сделала.

Нет, ей нужна для него спецшкола. И установив невозможность «пока еще» этой кары, она пришла в неистовство. А когда узнала, что Андрей получил путевку в детский санаторий для обследования послеоперационного состояния, написала по своей инициативе — мы не просили об этой любезности — характеристику. Вот некоторые выдержки из нее:

«Учится слабо, без желания. Не готовит пересказ прочитанного. В тетрадях пишет неграмотно, хотя писать может лучше.

На уроках пассивен, невнимателен, рисует или безобразничает, мешая классу. Много пропускает занятий, невоспитан, называет товарищей по прозвищам. Груб с девочками. Может сделать пакость тем, с кем дружит. Ничем не интересуется. Ни в одном кружке не работает. В свободное время бродяжничает (?)».

В этой характеристике есть и правда. Андрей действительно плохо вел себя на ее уроках. Но уж очень она безнадежна. Нужна ли такая характеристика в лечебный санаторий? Мы очень боялись, что вдруг и в медицине окажутся у классной единомышленники и Андрея не примут в санаторий. Но врачи там оказались очень сердечными и оставили его. В благодарность, видимо, Андрей учился в санатории значительно лучше, чем в школе, и привез хорошие отметки. И этому благоприятствовало хорошее отношение учителей к Андрею. Он сидел на второй парте, вместе с другим учеником (а не на последней парте и один), его спрашивали на уроках, ему давали поручения, он выполнял их. Учиться было не скучно. И главное, он чувствовал себя равноправным. Как все.

Вот и думается — с кем так рьяно воюет классная руководительница? С кем сражается? И почему не за него? Почему против? Ну возможно ли таким путем завоевать у ребенка признательность? И неужели невдомек ей, как обездолен этот человек, почему он так упрям и неподатлив? Что может она внушить Андрею, кроме яростного протеста и нежелания идти на ее уроки?