Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

Спору нет, дать или не дать жизнь человеческому существу — этический вопрос личности, но нести ответственность за рожденного, за его судьбу — не слишком ли поспешно государство — руками Дома ребенка — разделяет эту ответственность? Ведь мать может дать такую расписку: вручаю, дескать, мое чадо, без имени, отчества и фамилии, и обещаю впредь никого своим беспокойством не волновать. И с мамы такой, как с… курицы вода. Ни она претензий, ни — ей. Не слишком ли уж легко? Даже легче, чем отцу-алиментщику. О ней просто не вспоминают…

Вторая этическая проблема, и она относится к судьбе ребенка. Вопрос тайны усыновления, удочерения.

По закону мать, бросившая ребенка, прав на него не имеет. Но, во-первых, это только по закону, а доступ к тайне усыновления имеют не только вполне ответственные директора Домов ребенка, детских домов, интернатов, но и менее ответственные нянечки, воспитатели и люди, окружающие детей, а во-вторых, тайной ребенка в полной мере владеют те взрослые, что усыновили его. Увы, увы, и тут бывает по-всякому. Есть возвраты. Есть разводы. И во всех вариантах — благих и тяжких — есть мальчик или девочка, которые постепенно становятся юношей или девушкой, а потом мужчиной и женщиной. Правда — великая вещь, но вот случай, где, может быть, гуманней окажется «нас возвышающий обман».

Всего лишь две этические задачи. Я не знаю ответов на них. Точнее — мои ответы слишком субъективны, чтобы быть всеобъемлющими. Решить их может только общество — во всеоружии правовых, медицинских, педагогических сил.

Да, у всякого из этих детишек — своя изломанная судьба, и сколько же требуется от взрослого, выбравшего местом работы детдом, самоотверженности, сердечного ума, такта, своего, единоличного опыта, чтобы восстановить разруху в душе ожесточенного ребенка и на месте головешек построить новое, пусть и хрупкое, здание надежды и веры. Многотрудная сложность детского дома и решительное отличие его от всех остальных педагогических систем в том, что он не просто воспитывает, а уже перевоспитывает, и не одного из десяти, а всех поголовно, причем житейский опыт здешней малышни такой горечи и боли, какой другому взрослому за всю жизнь не испытать. Выходит, попранное родителями надобно возместить детскому дому, а легко ли и возможно ли компенсировать служебными обязанностями воспитателя то, что не сделано сердцем родителей. К тому же, пока на три десятка учеников (группы теперь будут меньше) — два воспитателя, работающих посменно, и им должно сделать то, что не захотели два родителя (пусть хотя бы и одна мать), одному своему чаду. Речь пока о чисто арифметическом соотношении сил и любви при идеальном — не служебном, но сердечном — отношении к детям.

Сегодня взрослое население детского дома довольно явственно поляризуется на ветеранов, на тех, кто еще, может, в войну делил с ребятами их беду, на педагогов в высшем предназначении своем, которые и днюют и ночуют в казенных стенах, сами стены делая домашними, человечными, и на школьный отсев — бывает он и среди взрослых, на тех, кто в школе не удержался и вот явился, куда полегче — в детский дом.

Взрослый, по штату, человек в детском доме — это не просто воспитатель. Предназначенность и реальная его роль куда как выше! Он — носитель истины, доброты, справедливости; он, скромной жизнью своей отвергатель людской злобности, утешитель, лекарь духовный, исповедник, душа которого и днем, и ночью, и при всяких его обидах открыта горячему откровению ребенка, потому как у него, откровения, нет и быть не может строго выверенного часа. Да, и ночью льются слезы, и слышатся жаркие слова признания в спящем детдоме, и не окрик, не понукание слышатся взамен, а ответные признания, потому как, лишь открываясь друг другу, взрослые и дети идут навстречу.

Однако же — двадцать и одна, даже чисто арифметическое соотношение детских и взрослых душ, не слишком ли нереально? Поровну всем отдать себя, где-то на задворках сознания имея еще собственную семью, — мыслимо ли, честно — как на высшем суде, разделиться на двадцать равных, непременно равных частей — ведь повышенное внимание к одному приводит к ревности, слезам, отчуждению другого, когда даже доброе слово, сказанное одному, требует быть повторенным другим и по голове погладить надо всех, без обид.

Мыслимо ли? Мыслимо. Обязательно с точки зрения, скажу помягче, обычного, не повышенно душевного исполнения обязанностей. Но даже и очень душевного воспитателя надо понять. Прийти ему на помощь. Выработать приемы и способы — ему в подмогу.

Конечно, прежде всего тут надо бы помочь науке. Специальная педагогика, некие психологические, методические приемы. Кстати, педагогическая наука далековата от новых проблем воспитания в детском доме, от реальных сложностей нынешних детей и уж совершенно не вхожа она в Дом ребенка — экое чистоплюйство. Или незнание? Неумение?

Впрочем, одной наукой делу не поможешь, тут требуется еще что-то, и это что-то, по моему разумению, — открытость детского дома, хотя и не распахнутость.

Года два-три тому назад «Комсомольская правда» поведала удивительную и грустную историю, как в детдом приехали студенты с кукольным театром, а директриса их не впустила. Молодые доброхоты аж ночевали на улице, чтобы хоть утром добиться своего, — и напрасно. Кому и какой дурной меры урок преподнесла директриса? А всем — и доброжелателям, и детям, которым указали на их место — ни много ни мало — в обществе, дескать, вы не доброй воли принадлежность, а воли начальственной, регламентированной, когда надо, вам покажут кукольный театр или кино, а когда не надо…

Зыбкая эта граница между «когда можно» и «когда нельзя» не должна зависеть от одной личности — доброй или злой, от воли единственной директрисы. Новый документ партии и правительства как бы верховно открывает двери детских домов для доброй воли общества. Добрая воля человеческой участливости, означенная понятием «шефство», отныне обретает самые широкие границы. За счет средств на социальное развитие предприятиям разрешается даже строить новые детдома — по самым гуманным, педагогическим и человеческим параметрам, предполагающим ничем не уязвленное и трудовое, и духовное, и художественное развитие каждого человека в трудных личных обстоятельствах. Как известно, средства на социальное развитие — это деньги, которые завод тратит на улучшение условий жизни своих работников, на жилье, детские сады, дворцы культуры. Таким образом, даже материально детские дома становятся с в о и м и для завода, не говоря уж о моральной стороне дела.

Вообще-то мне кажется не очень подходящим слово «шефство», когда речь идет о детском доме. Тут было бы лучше употребить и слово и понятие д р у ж б а. Не обязаловка во имя мероприятия, а постоянно действующие человеческие отношения, в которые прежде всего надо окунать человеческий молодняк — молодых рабочих, инженеров, врачей, спортсменов. Ибо самое беспросветное, самое ничтожное, коли явятся однажды «шефы» с игрушками да подарками, а потом исчезнут на год, а через год возникнут, будто джинн из бутылки, уже другие. Нет, не подарков, не минутных ласк и разовых улыбок ждут от мира «оставшиеся», а долговременного человеческого взаимопроникновения, искреннего интереса, турпоходов, путешествий, разговоров — вот это дельная помощь воспитателю, практическое облегчение его горькой ноши.

И еще бесконечно важным мне представляется групповой характер этих отношений, этой дружбы. Когда имеешь дело с такими детьми, первое, что следует окорачивать в себе взрослому человеку со стороны, так это собственную добродетельность.

Недавно «Комсомолка» затеяла на своих страницах переговоры читателей, как бы, мол, брать ребят из детского дома в семью — на выходные. Хочу заметить, что это тот именно случай, когда необходимо требуется «поверить алгеброй гармонию». Порыв — благое дело, но только не тут. Ребенок, вошедший в теплый, но чужой дом, испытывает лишь одно желание: остаться в нем. Или зависть — почему у меня его нет, — и не отыщется судьи, способного на приговор этому выстраданному чувству с особыми душевными причинами. А самое больное, если, пригласив разок-другой к себе в тепло, далее взрослый благодетель передумает, исчерпает свою доброту — сколько тоски, переплавленной в злость и непредсказуемые взрывы, породит он, какой откат в перевоспитании ребенка, какой новый толчок отчуждения от берега правды, к которому усердно и терпеливо правили воспитатели.

Детский дом наших дней как огня страшится не зла, не продолжения подлости, в которую окунались дети, а именно этого — благих, но неисполненных намерений, минутного благородства, недолгих чувствований, доставляющих некое сладострастное самоудовольствие быть хорошим в собственных глазах благодаря подаренной — за червонец — матрешке. Более всего опасны ему добренькие благодетели, прежде всего себя утешающие, и дети в таком утешении — лишь средство.