В оковах льда - Карен Монинг

Я не сумела этого рассмотреть, но не она.

Это прямо здесь, перед нами. И все время там находилось. Она думает, что это очевидно, а я — бестолочь. Полагаю, она просто бездушная гайка в механизме.

Теперь у меня есть свой ответ, но я не могу этому радоваться, потому что она не способна на чувства. Я закрываю глаза, чтобы от нее отделиться, но она не отпускает меня. Хочет остаться. Думает, что приспособлена лучше, чем я. Я пытаюсь покинуть пещеру, но она блокирует все пути отступления. Я представляю в пещере ослепительно вспыхнувшие прожектора — как те, что установлены на краше КиСБ. Она отворачивается от них.

Я открываю глаза, потому что терпеть не могу темноты.

Риодан пристально смотрит на меня.

— Дэни, — говорит он, — ты в порядке?

Он использует настоящую, чистейшую бона-мать-его-фиде[102] вопросительную интонацию, которая повышается на конце так же, как у любого нормального человека, и эта столь обычная вещь цепляет меня. И удивляет, что такая мелочь смогла ее отпугнуть. Ослабить хватку, так что мне удается уйти без потерь. Думаю, мое чувство юмора, более чем что-либо в нас принадлежит именно Дэни, нежели ей, потому что, когда он меня позабавил, она просто ушла. Я знаю, что снова забуду ее в течение нескольких мимолетных секунд. Думаю, это она заставляет меня забыть о себе, и я ничего не припомню, пока снова не буду нуждаться в ее услугах, или случайно не зайду слишком далеко.

И тогда даже не знаю, что еще может случиться.

Я по памяти воспроизвожу все сцены, чтобы пересмотреть их еще раз и обнаружить тот единственный общий в них знаменатель, на поиски которого угробила столько времени. Оно было прямо передо мной все это время, но я не могла отбросить свои предубеждения. Я видела то, что ожидала увидеть, а это — совсем не то, что было на самом деле.

— Святой замораживатель частот, Танцор[103], — выдыхаю я тихо. — Оно пьет звук, как Сларпи[104]!

— Что? — спрашивает Танцор.

Никто из них не кричал. Я думала, они вопили от ужаса, а народ вместо этого пел.

Раздававшаяся под моими ногами музыка, сменилась. В «Честере» мощно жахнула композиция в стиле хэви-металл, отчего вибрации увеличили темп и интенсивность. Я чувствую, как кровь отхлынула от моего лица.

Если я права…

А я точно права…

Под нами, в «Честере» — тысячи людей, и хотя не сказать, что я в восторге от  выбора их образа жизни, сейчас, в этом обрушившемся на нас испытании нам нужны все люди, которые у нас остались.

— Мы должны выключить это! — рявкаю я. — Немедленно все прекратить! Народ, мы должны вырубить нахрен весь Честер!

ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ

Ох, погода снаружи ужасна![105]

За разукрашенным узорами инея окном моей спальни на землю лениво опускаются густые снежные хлопья. В отличие от меня, им чужды безотлагательные хлопоты. В аббатстве снег придерживается лишь одного правила: падает безостановочно. Это началось через два дня после того, как Шон начал работать в «Честере», и не заканчивается уже двадцать три дня.

В моем сердце растет боль и страдание подобно тому, как промозглые сугробы снега постепенно заполняют все, начиная от маленькой рытвины до глубокой лощины. Несмотря на все наши усилия от нее отбиться, зима с каждым днем все прочнее утверждается в нашем мире. Дороги превратились в узенькие тропинки, прокопанные меж высокими — выше талии — белыми стенами наста. Не знаю, как ориентироваться на этой изменившейся местности. Я боюсь, что в этих сугробах притаились снежные гоблины, про которых рассказывала мне бабуля; они подстерегают заплутавших и утаскивают в ослепительную холодную белизну.

Шон не мог приехать в аббатство, и у меня не было возможности покинуть его в течение пятнадцати дней. Мы выбирались за поселения с топорами и пилами, чтобы добыть ветки с промерзших, срубленных деревьев, для поддержания огня. У нас заканчивается бензин, генераторы стоят в безмолвном напоминании о лучших временах, оставшихся далеко в прошлом. У нас слишком мало свечей и недостаточно компонентов, чтобы изготовить еще. Если бы не батарейки, которыми несколько месяцев назад Дэни запасалась как одержимая для защиты от Теней, возможно, мы были бы уже все мертвы, неспособные защититься от аморфных призраков, которые все еще могли скрываться в наших стенах, хотя едва ли мы видели хоть одну с той ночи, как в подземной келье был заточен Круус. Поговаривают, что Темный Король прихватил их с собой когда уходил. Остается только надеяться.

Ночь мы проводим вместе в комнатах отдыха, дабы сэкономить ресурсы. И предположить, когда закончится снег — не представлялось возможным. Небо по-ночному чернильное или свинцово-штормовое, и только изредка сквозь облака пробивался солнечный луч. Если в скором времени мы не очистим от снега крышу нашей часовни, мы лишимся ее, а следом за ней и внутренней опоры. Наш алтарь будет погребен под толщей льда, в то время, как ветры примутся свободно гулять меж церковных скамей. Рано утром стропила скрипели и стонали свою скорбную песнь, пока я молилась: «Боже, пошли мне спокойствие, мудрость, силу, храбрость и силу духа».

А не еще больше снега на наше аббатство. Только не это.

В наших стенах, все же, не очень холодно.

В моем крыле не менее восемнадцати градусов, но это — при постоянно горящем огне во всех печах.

В моей спальне около двадцати семи — настоящее пекло для того, кто вырос на Изумрудном острове[106]. Я промокаю платком испарину на лбу, заправляю за уши влажные волосы. Расстегиваю блузку и обтираю кожу.

За окном видны вращающиеся бритвенно-острые языки кристаллического огня — это воронка в материи нашего мира возвышается над аббатством, ярко сверкая, как бриллианты в капризных лучах солнца. Между ней и стеной моей спальни, снег, по очевидной причине отсутствует.

В этом узком, ограниченном пространстве растет трава.

Трава, клянусь всеми святыми, зеленая, как клевер Святого Патрика! По-настоящему зеленая — как несимметричный трилистник[107], символизирующий нашу миссию и цель: Видеть, Служить и Защищать.

Напротив моей спальни у стены с отваливающийся штукатуркой — экзотические южные цветы всех оттенков бойзеновой ягоды[108] и орхидеи, и византийский пурпур, изгибающиеся и раскачивающиеся на тонких стеблях, их тяжелые головки наклоняются и кивают под обманчиво приятным ветерком, изменчивые, как моя душа — сдержанная в один момент, и совершенно бесстрастная — в следующий.

Я стою у открытого окна, наполняемый комнату аромат опьяняет меня. Цветы пахнут пряностями, навеивая образ о персидских коврах и далеких землях, где на завтрак курят кальяны, султаны содержат гаремы, и жизнь ленивая, распущенная и скоротечная.