Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Это, - кивнул Лахновский, выслушав его не перебивая.
- Ну, знаете...
- Именно это, Петр Петрович, - спокойно повторил Лахновский. - Ты не веришь, что это возможно, и не надо. Считай меня безумным философом или еще кем... Я не увижу плодов этой нашей работы, но ты еще, возможно, станешь свидетелем...
Лахновский, зажав трость под мышкой, опять вынул табакерку, раскрыл ее, забил одну ноздрю, потом другую табаком.
- Газеты, журналы, радио, кино... все это у большевиков, конечно, есть. А у нас - еще больше. Вся пресса остального мира, все идеологические средства фактически в нашем распоряжении.
- Весь этот остальной мир вы и можете... оболванить, - почти крикнул Полипов. - А народов России это не коснется.
- Как сказать, как сказать... - покачал головой Лахновский, спрятал табакерку, начал опять острием трости ковырять в ковре. А поковыряв, произнес со вздохом: - Сейчас трудно все это представить... тебе. Потому что голова у тебя не тем заполнена, чем, скажем, у меня. О будущем ты не задумывался. Окончится война - все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, чем располагаем... все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способно к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить! Как, спрашиваешь? Как?!
Лахновский по мере того, как говорил, начал опять, в который уж раз, возбуждаться, бегать по комнате.
- Мы найдем своих единомышленников... своих союзников и помощников в самой России! - срываясь, выкрикнул Лахновский.
Полипов не испытывал теперь беспокойства, да и вообще все это философствование Лахновского как-то не принимал всерьез, не верил в его слова. И, не желая этого, все же сказал:
- Да сколько вы их там найдете?
- Достаточно!
- И все равно это будет капля в море! - из какого-то упрямства возразил Полипов.
- И даже не то слово - найдем... Мы их воспитаем! Мы их наделаем столько, сколько надо! И вот тогда, вот потом... со всех сторон - снаружи и изнутри мы и приступим к разложению... сейчас, конечно, монолитного, как любят повторять ваши правители, общества. Мы, как черви, разъедим этот монолит, продырявим его. Молчи! - взревел Лахновский, услышав не голос, а скрип стула под Полиповым. - И слушай! Общими силами мы низведем все ваши исторические авторитеты ваших философов, ученых, писателей, художников - всех духовных и нравственных идолов, которыми когда-то гордился народ, которым поклонялся,, до примитива, как учил, как это умел делать Троцкий. Льва Толстого он, например, задолго до революции называл в своих статьях замшелой каменной глыбой. Знаешь?
- Не читал... Да мне это и безразлично.
- Вот-вот! - оживился еще больше Лахновский. - И когда таких, кому это безразлично, будет много, дело сделается быстро. Всю историю России, историю народа мы будем трактовать как бездуховную, как царство сплошного мракобесия и реакции. Постепенно, шаг за шагом, мы вытравим историческую память у всех людей. А с народом, лишенным такой памяти, можно делать что угодно. Народ, переставший гордиться прошлым, забывший прошлое, не будет понимать и настоящего. Он станет равнодушным ко всему, отупеет и в конце концов превратится в стадо скотов. Что и требуется! Что и требуется!
Горло у Лахновского перехватило, он, задыхаясь, начал чернеть и беспомощно, в каком-то последнем отчаянии, стал царапать правой рукой морщинистую шею, не выпуская, однако, трости из левой. Потом принялся кашлять часто, беспрерывно, сильно дергая при этом головой, вытягивая шею, словно гусь при ходьбе.
Откашлявшись, как и первый раз, вытер платком глаза.
- Вот так, уважаемый, - произнес он голосом уже не гневным, но каким-то высокопарным. - Я, Петр Петрович, приоткрыл тебе лишь уголочек занавеса, и ты увидел лишь крохотный кусочек сцены, на которой эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия о гибели самого непокорного на земле народа, об окончательном, необратимом угасании его самосознания... Конечно, для этого придется много поработать.
Полипов Петр Петрович не знал, что когда-то, давным-давно, укрываясь в Новониколаевске от возможного разоблачения за всю свою деятельность, Лахновский такие же бредовые идеи развивал перед его будущей женой. Он не знал и знать не мог, что за все долгие годы, прошедшие после этого, в оцепеневшем от злобы и ненависти мозгу Лахновского ничего нового не родилось. Оглушенный и раздавленный всем услышанным, он изумленно глядел на Лахновского, стоящего неподалеку от него в какой-то странной позе - одной рукой тот опирался на трость, другой на спинку кресла, ноги его будто не держали, и он, полусогнувшись, висел между тростью и креслом, тяжко задумавшись о чем-то в таком положении. Мозг Полипова не мог во всем объеме воспринять смысл всего сказанного, он не мог определить, серьезно все это или нет, нормальный перед ним этот человек, этот Лахновский, или ненормальный. Петр Петрович лишь был поражен нарисованной ему апокалипсической картиной.
- Да-а... Ловко, - растерянно произнес он после длительного молчания.
- Что? - резко воскликнул, будто очнувшись от забытья, Лахновский.
- Планы ваши, конечно... решительные. Только никогда вам их не осуществить, - мотнул головой Полипов.
Лахновский еще раз встряхнулся, выпрямился. Проговорил торопливо:
- Тебе этого не понять. Не понять... Да бог с тобой. Не всем дано. Лахновский ковыльнул к дверям, толкнул ее, крикнул:
- Где там ты? Эй...
Он обернулся. Следом за ним вошел Валентик.
- Вот он тебя отведет за линию фронта. Как привел, так и отведет. Оставит там где-нибудь... А я устал. Ступай.
Полипов поднялся, постоял, глядя на Лахновского, не зная, надо или не надо ему что-либо говорить.
И Лахновский, уперев в него свои зрачки, плавающие, как поплавки, в водянистых глазах, тоже молчал. Потом губы его раскрылись, обозначив темную щелку рта.
- Живи как можно дольше, Петр Петрович, - усмехнулся Лахновский. - А служи как можно выше. Чем выше, тем лучше для нас...
Это было последнее, что Полипов услышал от Лахновского.
* * * *
В ту самую ночь, когда Валентик вел уставшего и вконец измотанного Полипова на советскую сторону по знакомому уже оврагу, километрах в полутора южнее него, переходила линию фронта небольшая группа Алейникова. Кроме него в группу входили Иван Савельев, Гриша Еременко, Олька Королева, которую Алейников, зная, что до войны она жила в Шестокове, попросил быть проводницей, и два сержанта-подрывника, окончивших недавно спецшколу. Группа двигалась вдоль глухой балки, тоже заросшей кустарником. Ночное небо, раскаленное за длинный июльский день, окончательно не остыло еще, дышало теплом, все, кроме Ольки, обливались потом, каждый нес в вещевых мешках по нескольку комплектов батарей - питание для партизанских раций. Ольке Алейников не разрешил взять ни одной батареи, у нее не было вещмешка. Она, одетая в мужские крестьянские штаны и старый пиджак, повязанная в платок, туго затянутый под подбородком, шагала впереди, время от времени оборачивалась, натыкалась взглядом на Гришу Еременко, шедшего следом, и сердито фыркала, как зверек, отыскивала глазами шагающего за ним Ивана Савельева и, будто успокоившись, что он не отстал, шла дальше.
- Слушай, чего ты на меня все фыркаешь? - спросил Гриша вполголоса, не выдержав.
- Умолкни! - сверкнула в темноте глазами Олька. И хотя были еще на своей территории, кивнула куда-то в сторону: - А то фриц успокоит.
С самого того дня, когда Олька появилась в штабе прифронтовой опергруппы, отношения между ними сложились какие-то странные, насмешливо-неприязненные.
- Эй, барышня, - окликнул ее Гриша от машины, когда она однажды выходила из штаба от Алейникова.
Девушка молча остановилась, возившийся в моторе Гриша разогнулся и, вытирая тряпкой руки, не спеша стал разглядывать с ног до головы ее худенькую фигурку. Это ее нисколько не смутило, она, завязанная, как сейчас, в платок, стояла и спокойно ждала.
- Разрешите познакомиться, - сказал Гриша. Он был в расстегнутой гимнастерке, без ремня. - Хотя бы умеренно.
- А ты будь умеренным, да не мерином, - ответила она.
Это так ошеломило Григория, что он больше не мог вымолвить ни слова. Рот приоткрыл было, а слова не находились. Олька же по-прежнему стояла и сама теперь оглядывала его насмешливо с головы до ног. Рука Гриши сама собой поползла к воротнику. Он застегнул пуговицы, взял висевший на открытой дверце автомобиля ремень, надел его, оправил гимнастерку. И только тогда вымолвил с усмешкой:
- Сильна-а...
Девчонка в ответ лишь фыркнула, как сейчас вот, повернулась и пошла. И он вслед ей ничего не посмел сказать.
С тех пор Олька при каждой встрече лишь насмешливо фыркала, и в глазах ее вспыхивала прежняя усмешка. Все попытки Григория завести с ней разговор ни к чему не приводили, и он, чувствуя себя в чем-то побежденным, прекратил их.