Павел I - Алексей Песков

– Посмотрите на его улыбку, – прервался великий князь, указывая на Куракина, – он до сих пор полагает, что все это мне приснилось. Нет!..

– Итак, – продолжал Павел, – мы шли не менее часа и, наконец, оказались перед зданием Сената. Призрак остановился:

– Прощай, Павел! Ты меня еще увидишь. Здесь, на этом месте.

Шляпа его сама собою приподнялась и открыла лоб. Я отпрянул в изумлении: предо мною стоял мой прадед – Петр Великий. Прежде чем я пришел в себя, он исчез бесследно.

Великий князь замолк.

– И вот теперь, – продолжил он, – на том самом месте императрица Екатерина воздвигает монумент: цельная гранитная скала в основании, на ней – Петр на коне, и вдаль простерта его рука. Заметьте, я никогда не рассказывал матери о своей встрече с прадедом и никому не показывал этого места. Куракин уверяет меня, что я заснул во время прогулки. А мне – страшно; страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами, и иногда мне чудится, что я все еще стою там, на площади перед Сенатом. – Я вернулся во дворец с обмороженным боком, в полном изнеможении и едва отогрелся. Вы удовлетворены моей исповедью?

– Какую же, государь, мораль можно вывести из сей притчи? – спросил принц Де Линь.

– Очень простую. Я умру молодым» (Оберкирх. Т. 1. С. 329–334).

Это вторая после инструкции невесте и последняя из известных нам исповедь Павла: еще одна матрица его жизни и царствования.

Даже если почесть эту историю только лукавой мистификацией, она дает достаточное самоописание, состоящее из лаконического определения смысла жизни («жить честно и справедливо, по совести»), указания на великое наследство (правнук Петра Первого), жалобы на несбывшееся предназначение («умру молодым») и диагноза собственной болезни («страшно жить»).

Павлу всегда очень хотелось походить на прадеда, и сама его неутомимая любознательность во время путешествия по Европе шла, конечно, не только от собственной его энергичной натуры, но была также воспроизведением неутомимой любознательности Петра Первого, тоже когда-то путешествовавшего по Европе и привезшего оттуда в Россию новую государственность, – воспроизведением, так сказать, сублимированным: очищенным от варварской грубости прадеда. Павел был вторым после Петра представителем русского царского дома, приехавшим в европейские страны, – никто из русских царей, цариц и их наследников и наследниц не ездил вослед Петру с визитами на Запад. И все это, конечно, в глазах Павла придавало особенный статус его вояжу.

Но все на Западе видели неверность его судьбы, и прием, которого он удостоился в Европе, являлся выраженным через его персону знаком европейского высокопочитания опасной русской императрицы. Он чувствовал это и искал любые способы возрасти в глазах своих европейских наблюдателей, в том числе такие, как история о встрече с призраком.

Однако история эта, даже если делать скидку на двойную неточность ее пересказа – сначала неточность мемуаристки при записи воспоминания молодости, а затем неточность переводчика при переложении этой истории с французского – так вот, даже с такой скидкой история эта выглядит все-таки очень мало похожей на продуманную мистификацию, несмотря на улыбку Куракина во время речи Павла. Как-то слишком все серьезно высказано – непонятно, где искать проблеска иронии – признака игры.

Особенно же угрюмо серьезен финал: о страхе жить и о ранней смерти – как-то уж очень живо проблескивает здесь не ирония, а чувство реально, мистически ощущаемой щели, сквозь которую душу пронизывают лучи из запредельных высот.

«Бывший при воспитании Павла профессор Эпинус говаривал: – Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке. Порвется эта ниточка; машинка завернется, и тут конец и уму и рассудку» (Греч. С. 315). – После истории о встрече с Петром Первым так и кажется: вот-вот оборвется ниточка, и завернется машинка, позволяющая различать происходящее по эту и по ту сторону. Но ведь мы знаем, что в таком состоянии – на грани обрыва – ниточка так и останется; может быть, она натянется слишком упруго, но, вопреки всем прогнозам и диагнозам, ничего иного не произойдет: вокруг Павла появятся новые вещи и люди, прибавятся новые персонажи, и сквозь щель из потустороннего мира вослед прадеду станет заглядывать Архангел Михаил; усилятся страхи – и это понятно: лишь только Павел выйдет из замкнутого мира Гатчины на всероссийский трон, увеличится число людей, его окружающих, готовых обмануть, изменить, предать; требование жить честно и справедливо, по совести превратится из правила личного, частного поведения угрюмого царевича в закон жизни для подданных грозного царя. Но все это будут только количественные изменения. По существу не изменится уже ничего, ибо люди не меняются.

И посему после этой брюссельской исповеди Павла можно было бы ставить точку в нашем рассказе, независимо от того, умрет он молодым или будет убит в зрелом возрасте.

Все уже рассказано. Все ясно. Какую бы тайну ни представлял собой человек – если долго исследовать его тайну, в конце концов выяснится, что самыми верными были первые впечатления от знакомства с ним, а само исследование дало только ряд иллюстраций, подтверждающих это впечатление. – Строго говоря, осталось перечислить только некоторые события, происшедшие после 29-го июня 1782 года – и то лишь затем, чтобы у читателя не оставалось досады на внезапную развязку: во-первых, сообщить, что памятник Петру Первому – с вдаль простертой рукой, на коне, на гранитной скале, – был открыт через месяц с небольшим после того, как Павел рассказал свою таинственную историю; во-вторых, довести отрывки из путешествия графа и графини Северных до их возвращения на родину и, в-третьих, добавить несколько сведений о том, как они прождали еще четырнадцать лет наступления 7-го ноября.

Путешествие их в ту минуту, когда мы прервались для видения о Петре Первом, уже подходило к концу. Из Голландии они проехались по некоторым владениям мелких германских герцогов и принцев, заглянули в Швейцарию и после месячной идиллии на родине Марии Федоровны в Монбельяре, в окружении многочисленной ея родни, осенью отправились домой: Штутгарт – Вена – Краков – Гродно – Митава – Рига. Двести сундуков со шляпками, платьями, лентами, газом, брошками, бусами, серьгами, книгами, мебелью и живописными полотнами, приобретенными во время пути, следовали долгим обозом позади.

20-го ноября, в воскресенье, они вернулись в Петербург под легкую метель и тихий морозец. А может быть, под тихую метель и легкий морозец. А может быть, снег еще не выпал и дорога утопала в слякоти. Так тоже бывает 20-го ноября по нашему календарю. В Европе стояло уже 1-е декабря. Но главное не погода, а состояние души.