Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский

– Обер-ефрейтор Кугель!

Немец замер, вытянувшись в струнку.

– Нидер!

Не задумавшись даже на четверть секунды, сапер упал, не сгибая ног, прямо перед собой смягчив удар руками.

– Ауф!

Немец вскочил, как пружина, движением, заученным во время муштры, и без единой мысли на лице ждал дальнейшего приказа.

– Нидер!.. Ауф!.. Нидер!.. Ауф!..

В такт жестам и приказам Еленя пленный падал на бетон, вскакивал, опять падал. Это продолжалось минуту, может быть полторы. Наконец, когда дыхание сапера стало прерывистым и свистящим, Густлик наклонился над лежащим и уже нормальным голосом спросил:

– Ну что лежишь, как глист на морозе?

– Ир бефель… ваш приказ…

– Бефель, бефель… Видишь, Кугель, какой ты глупый. Будет бефель – пол-Польши сожжешь и не спросишь зачем. Я вынужден был прийти сюда, под Берлин, хотя это мне и не по дороге, чтобы ты о людях вспомнил.

– Господин унтер-офицер…

– Мауль хальтен… заткнись… И не учи других мыть руки, если сам в грязи по уши. Ладно, давай ешь свой завтрак, а то остынет, – махнул он рукой.

– Можно мне туда? – спросил Кугель, показывая в противоположную сторону, на другой отсек бункера.

Густлик с недоверием посмотрел на немца и вошел внутрь отсека. Он был пуст: гладкие стены, под потолком с одной стороны кабель, с другой

– окошко, узкое, как бойница, выходящее в сторону шлюза; и только пустой деревянный ящик валялся на полу. Елень открыл окошко и выглянул.

– Ладно, заслужил, – немного подумав, сказал силезец, поправляя на плече снайперскую винтовку. – Неси еду сюда.

Кугель моментально все принес и сам помог замкнуть дверь, прислушиваясь к щелчку поворачиваемого ключа. Затем сел на ящик, поставил котелок на колени и начал есть гуляш с хлебом. Откусывая хлеб, он поглядывал на кабель под низким потолком и на открытое окно, через которое виднелся утренний серый рассвет, и грустно улыбался.

В полутора километрах восточное Ритцена, в разломе толстой, выщербленной снарядами стены на расстеленной соломе расположились советские разведчики. Рядом лежала опрокинутая взрывом приземистая стопятка.

Становилось светло, и вот-вот должно было взойти солнце. Одни чистили оружие, другие переобувались иди пришивали оторванные пуговицы. Были и такие, кто просто отдыхал, заложив руки за голову и положив ноги на лафет. Однако все с вниманием, улыбаясь, слушали Томаша, который, удобно расположившись между старшиной и санитаркой, рассказывал о своих приключениях.

– …Как только сержант Кос сказал, что кто-то должен перейти линию фронта с донесением, я сразу понял, что не кому другому, а именно мне придется это сделать. Ведь сам сержант должен был остаться, чтобы командовать. А если выбирать из троих…

– …То только тебя, – тем же тоном продолжил Черноусов, который в это время сворачивал цигарку, доставая щепотью махорку из плоской завинчивающейся коробки из апельсинового дерева. – Елень и Саакашвили не то чтобы плохие солдаты, но с рядовым Черешняком их, конечно, нельзя сравнить…

Томаш внимательно смотрел на старшину, решая, серьезно говорит усач или с насмешкой. Вверху пролетела мина и взорвалась где-то вдали. Несколько разведчиков прыснули со смеху.

– Служишь мало, а рассказываешь, как старый солдат, – добавил Черноусов.

Только теперь Черешняк сообразил, что старшина посмеивается над ним, и поспешил объяснить:

– Нет. Но всегда всю самую тяжелую работу мне приходилось делать. Так было дома, так и сейчас, в армии.

– Орден получишь.

– Медаль уже обещали.

– За что?

– А мы по ошибке в склад боеприпасов попали…

Все веселее и громче смеялись разведчики. Шарику это не понравилось, и он, приподняв лежащую на коленях у Маруси морду, залаял.

– Обещали, да не дали. Пока только конфеты получил от сержанта Коса. – Томаш достал из кармана коробку. – Наверно, растаяли.

– Это я ему дала, – улыбнулась Маруся.

– Есть можно, – сказал Черноусов. Он начал раскалывать ножом загустевшую массу. Ломал ее на куски в угощал сидевших поблизости разведчиков.

– Если бы у меня была такая коробка с закручивающейся крышкой, как у товарища старшины, то они бы не слиплись.

– Такая? – с усмешкой спросил Черноусой и, пересыпав махорку в кожаный мешочек, подал ему. – Бери. Вижу, хорошим солдатом будешь.

Подошли два пехотинца. Один нес термос, другой в вещмешке хлеб и пачку сахара. Их привел толстощекий старшина роты.

– Здорово, союзники, – приветливо сказал он разведчикам и, козырнув, представился: – Сержант Константин Шавелло. Через два «л».

– Старшина Черноусов, милости просим, – приветствовал его русский.

– Раз вы попали в наш полк да еще языка нам привели, – сказал Шавелло, – такого не должно случиться, чтобы вы ушли, не поев.

Поднялся шум, все задвигались, звякнули котелки. Первую порцию передали Черноусову, а затем Марусе и Томашу. Сержант пожал старшине руку, со старомодной галантностью чмокнул в руку застеснявшуюся санитарку и, узнав Черешняка, раскрыл объятия.

– Матка боска Остробрамска! А что же ты, гармонист, здесь делаешь? Мы думали, что вы уже до Щецина, до самого моря на танке добрались. А где же друзья?

– За линией фронта.

– А гармонь?

– Тоже там осталась.

– Подожди, подожди… Юзеф! – крикнул он, обращаясь к одному из солдат. – Давай к нашим! Чтобы одна нога здесь, а другая там. Неси гармонь! Ну и встреча…

В это время из-за стены появился хорунжий из военной комендатуры и позвал:

– Рядовой Черешняк!

– Здесь, – отозвался Томаш.

Тот подошел, остановился и стал ждать, пока солдат встанет.

– Следует отвечать: «Есть!» Я пришел сообщить вам, что дело частично выяснено. Я связался со штабом армии и установил, что подозреваемый, которого вчера арестовали, действительно сержант Кос и что вы тоже состоите в составе экипажа танка за номером «сто два».

– Это для меня не новость, – кивнул головой Томаш. – Это для вас новость, гражданин хорунжий.

– Не старайтесь острить. До конца действий под Ритценом мне приказано наблюдать за вами.

– Пожалуйста, – пригласила Маруся хорунжего в завтраку и рукой сжала морду Шарика, который хотел залаять. – Нам будет приятно.

– Благодарю, – с неохотой ответил офицер.

Улыбка девушки решила дело. Хорунжий сел, взял котелок и начал есть, поглядывая на окружающие его улыбающиеся лица. Только Шарик зарычал, оскалив зубы. С чувством выполненного долга он по знаку Огонька замолк и подставил лоб, чтобы она погладила.

Со стороны фронта доносился перестук пулеметов. Как это обычно бывает во время еды, деловито позвякивали ложки. Молчание угнетало хорунжего, и он решил напомнить:

– Мы уже раньше встречались. Пес узнал меня, а вы нет.

– Ошибаетесь, товарищ лейтенант. Мы тоже узнали, – возразил Черноусов.

– И пригласили?

– Пес, даже самый умный, глупее человека. Кто его хоть раз обидит, на того он и ворчит. А мы знаем, что вы не со зла… Просто по молодости…

– Такая служба…

– Нет, не служба… Если позволите сказать старому солдату, у вас другое – неправильный подход к человеку.

– Ну да, а вы, конечно, знаете, какой нужен подход к человеку, – усмехнулся офицер. – Может, научите?

– Поживешь – сам узнаешь, – усмехнулся Черноусов, кивая головой. – Сколько может быть шпионов? Один на десять тысяч честных людей, а может, и на сто тысяч. Поэтому каждого встречного не стоит хватать. Упаришься, прежде чем поймаешь, кого нужно.

– Благодарю за угощение и науку. – Хорунжий со злостью отставил котелок и поднялся. – Я свое дело и сам знаю.

– Вот и гармонь принесли, – вмешался в разговор сержант Шавелло, которому очень не нравился назревавший международный конфликт. – Разрешите, гражданин хорунжий, разрешите, пани, разрешите, товарищ старшина, – обращался он к ним по очереди, соблюдая субординацию и в то же время выражая уважение к прекрасному полу; правой рукой он показал на рядового: – Сын брата, который от рук фашистов принял мученическую смерть.

– Рядовой Юзеф Шавелло, – вытянулся парень, успев отдать гармонь Черешняку.

– Пожалуйста, садитесь. Послушайте с нами, – пригласила Маруся.

Томаш пробежал пальцами по клавишам. Сержант Шавелло неизвестно с какой целью надел очки в проволочной оправе и попросил:

– Давай что-нибудь хорошее.

На металлических уголках гармони блеснуло восходящее солнце, и полилась мелодия…

9. Сигнал

Бой за шлюз разгорался, как подожженная мокрая еловая ветка – после четырех стремительных атак, ожесточенность которых нарастала с каждым разом, наступила пауза. Около леса дымились остатки автомашины – зажигательная пуля попала в бак с бензином.

Кос лежал навзничь и, опираясь на мешки с песком, смотрел сквозь голые стропила на небо, а кончиками пальцев правой руки, как слепой, ощупывал все утолщения и углубления на затворе снайперской винтовки, которую принес Густлик. Он делал это с нежностью человека, которого война заставила полюбить оружие.