Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

В газетах писали, что университетский венок обвил могилу, а наш академический помещен в головах.

Относительно оставшихся от покупки венка 48 рублей в собрании кассы учеников был поднят вопрос, куда их лучше употребить. Толковали, толковали и ни на чем не решили. На этом собрании я не был и пишу по рассказам участников. Проектов и предложений (даже порою комичных) была масса. Один предлагал на эти деньги купить сочинения Достоевского, а на остаток — еще другого писателя и основать ученическую библиотеку (!). Другой (из евреев) с большим апломбом предложил отдать деньги вдове какого-то титулярного советника, на которую обращается внимание благотворителей в какой-то газете. Шум, гвалт, споры, крики, а толку никакого. Ни о школе имени Федора Михайловича, ни о стипендии никто, очевидно, не читал, а о памятнике как будто позабыли.

Третий экзамен и вечер, посвященный Ф. М. Достоевскому

<…> 7 февраля, в субботу был у нас третий экзамен.

<…> В этот же день наш субботний вечер был посвящен памяти Ф. М. Достоевского. Из журналов вышел один "Непризнанный", но весь номер целиком был посвящен покойному. Вот программа вечера: Marche funebre из 3-й симфонии Бетховена — на двух роялях — мы с Нюшей[695].

Чтение номера "Непризнанного" — читали авторы. В номере были статьи: Ф. М. Достоевский — характеристика писателя — моя. Из дневника ученика Академии художеств (о выносе — моя же). Мои впечатления при чтении произведений Достоевского (Костя Соловьев). Памяти Ф. М. Достоевского (С. Ф. Светлова)[696]. Стихотворение — папаша[697]. Рисунки: портрет Федора Михайловича (Ф. Ф. Светлов). Эскиз к рассказу "Честный вор" (мой). Эскиз к "Братьям Карамазовым" (Митя и Грушенька — Ф. Ф. Светлов). Эскиз к "Преступлению и наказанию" (Мармеладов и Раскольников) — мой.

Духовные песни Бетховена пел я.

Квартет "Над могилой" — Даргомыжского.

Чтение рассказа "Честный вор" — и после ужина — Исповедь Мармеладова — читал я (и, кажется, сносно).

Народу было мало, но вечер провели прекрасно[698].

ПИСЬМА О ДОСТОЕВСКОМ. ДОСТОЕВСКИЙ В НЕИЗДАННОЙ ПЕРЕПИСКЕ СОВРЕМЕННИКОВ (1837-1881)

Имя Достоевского было известно каждому образованному современнику. Не все, конечно, понимали истинные масштабы его дарования; никто, или почти никто, не догадывался о роли, которую суждено было сыграть творческому наследию Достоевского в истории мировой культуры. На многое в продолжение своей труженической и страдальческой жизни мог бы пожаловаться Достоевский, но только не на отсутствие интереса к себе как к художнику, мыслителю, публицисту и просто как к человеку. С первых же шагов на литературном поприще он привлек к себе внимание всей читающей России. Произведения его горячо обсуждались. Знакомства с ним добивались. Его личность, его творческие планы, его образ жизни возбуждали живое любопытство. Трагический перелом в судьбе Достоевского, превращение одного из корифеев молодой литературы в политического "преступника", смертника, каторжника, солдата углубил этот сочувственный интерес. Возвращение к литературной деятельности, совпавшее с зарождением и бурным развитием общественно-политической жизни в России, с расширением и демократизацией читательской аудитории, появление "Записок из Мертвого дома", "Униженных и оскорбленных", "Преступления и наказания" превратили Достоевского в одну из центральных фигур 1860-х годов. В последнее десятилетие жизни Достоевского его популярность приобретает еще большие размеры. Три события возносят до апогея его славу и влияние: издание "Дневника писателя", печатание в "Русском вестнике" романа "Братья Карамазовы", державшее в продолжение двух лет десятки тысяч читателей в состоянии неослабевающего напряженного ожидания, и, наконец, потрясшая современников речь на Пушкинских празднествах 1880 г. Это выступление, закончившееся беспримерным апофеозом, торжественно завершила тридцатипятилетнюю литературную деятельность писателя; ее неслыханный успех явился как бы зарницей, предвещавшей всемирно-исторический характер посмертной славы Достоевского.

Подобно Белинскому, Достоевский был "человеком экстремы", человеком с темпераментом трибуна и общественного деятеля, борца. Писатель-пролетарий, прикованный к своему письменному столу, обреченный на непрерывный, лихорадочный, изнуряющий труд, он никогда не терял связи с современностью, чутко воспринимал все, что волновало общество, и отвечал на запросы жизни своим художественным творчеством и воинственной публицистикой.

"Дневник писателя", как известно, пользовался огромным и все возраставшим успехом. Значительная часть подписчиков поддерживала это уникальное издание вопреки его политическим тенденциям. Большинству импонировала своеобразная форма задушевной беседы умудренного жизнью старого писателя с "другом-читателем" о проблемах текущей действительности. Вызывала симпатию не столько идеологическая интерпретация этих проблем, сколько субъективность оценок, проявление личности Достоевского, теплота и сердечность тона. Известная деятельница в области народного образования X. Д. Алчевская вспоминала впоследствии: "Достоевский всегда был одним из моих любимых писателей. Его рассказы, повести и романы производили на меня глубокое впечатление. Но когда появился в свет его "Дневник писателя", он вдруг сделался как-то особенно близок и дорог мне. Кроме даровитого автора художественных произведений, передо мною вырос человек с чутким сердцем, с отзывчивой душой, человек, горячо откликавшийся на все злобы дня" (Передуманное и пережитое. — М., 1912. — С. 63). "Любящее сердце, душу, понимающую всё" особенно ценила в "Дневнике писателя" и талантливая корреспондентка Достоевского, Е. Ф. Юнге (С. 402).

Достоевский получал в эти годы особенно много писем от читателей. В нем видели не только художника и публициста, но и мудрого руководителя в лабиринтах современности, чуть ли не пророка. Разрыв создателя "Бедных людей", бывшего "мечтателя-социалиста", бывшего петрашевца, со свободолюбивыми традициями 1840-1860-х годов болезненно и остро воспринимались революционной молодежью, "семидесятниками". Зато те, кому претили демократические и "филантропические" (как выражались некоторые критики) тенденции ранних произведений Достоевского, рассыпались в похвалах, надеясь закрепить этот благоприятный для них поворот в мировоззрении писателя, являвшийся, быть может, лишь этапом в развитии его взглядов.

Сложность идейной эволюции Достоевского не могла не отразиться в основных биографических источниках — в воспоминаниях современников и в их переписке.

Вся (или почти вся) мемуарная литература о Достоевском уже выявлена и опубликована. С эпистолярными материалами, т. е. с перепиской современников, содержащей упоминания о Достоевском, дело обстоит иначе. Я имею в виду не письма крупнейших деятелей литературного мира, эпистолярное наследие которых издается и переиздается в собраниях их сочинений и публикуется на страницах периодических изданий в дни юбилеев или просто как дань уважения к громкому имени, а письма "маленьких", забытых и полузабытых людей из окружения Достоевского, рядовых читателей и свидетелей его публичных выступлений. За девяносто лет, протекших со дня смерти Достоевского, подобного рода материалы появлялись в печати чрезвычайно редко. Планомерного изучения архивных фондов в этом направлении никогда не производилось. Между тем, эпистолярные свидетельства современников не только обогащают биографию писателя новыми фактическими данными — они воссоздают ту общественную и психологическую атмосферу, в которой проходили его жизнь и деятельность.

В "Былом и думах" Герцен красноречиво доказывает, что письма — "больше, чем воспоминания": "На них запеклась кровь событий, это само прошедшее, как оно было, — задержанное и нетленное".

П. А. Вяземский, выдающийся мастер эпистолярного жанра, как бы развивает эту мысль Герцена: "Самые полные, самые искренние Записки не имеют в себе того выражения истинной жизни, какими дышат и трепещут письма, написанные беглою, часто торопливою и рассеянною, но всегда, по крайней мере, на ту минуту, проговаривающеюся рукою. Записки, то есть мемуары <…>, все-таки не что иное, как обдуманное воссоздание жизни. Письма — это самая жизнь, которую захватываешь по горячим следам ее" (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. П. А. — Т. VII. — СПб., 1882. — С. 135). В отличие от мемуаров, письма почти всегда пишутся без расчета на их опубликование, без заботы о цензуре. Они гораздо более достоверны, чем мемуары, которые создаются уже в другую эпоху, под влиянием посторонних, нередко эгоистических факторов и порой испытывают на себе, вольно или невольно, воздействие литературных источников и печатных историко-биографических материалов.