Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. - Виктор Петелин

Черта нежности, тонкий маленький штрих – и образ симпатичен. Автор любовно рисует портрет захваченного в плен Чернецова, у которого «и тени испуга не было на его розовом лице»… и остальных офицеров, попутно упоминая, что раненого толкал прикладом «маленький большеголовый рябой казачок» (II. С. 272).

И вот этого Калмыкова, этого буйного офицера, на манер Денисова у Толстого, он заставляет Бунчука застрелить.

Дальше: «у Калмыкова горячие монгольские глаза», «Корнилов смотрел на Лукомского простыми человеческими глазами», у Евгения Листницкого «светлые, как родниковая вода, глаза», «Лукомский внимательно смотрел на смуглое лицо Корнилова, оно было непроницаемо, азиатски бесстрастно; по щекам от носа к черствому рту, закрытому негустыми вислыми усами, привычно знакомые кривые ниспадали морщины. Жесткое, строгое выражение лица нарушала лишь косичка волос, как-то по-ребячески трогательно спускавшаяся на лоб» (II. С. 129).

Эта трогательная косичка волос смягчает портрет. Корнилов едет в Москву. Вот как описывается его путешествие:

«Поезд мечет назад пространство. За поездом рудым шлейфом дым. У открытого окна вагона маленький в защитном мундире с Георгиями генерал. Сузив косые углисто-черные глаза, он высовывает в окно голову и парные капли дождя мочат его покрытое давнишним загаром лицо и черные висячие усы; ветер шевелит, зачесывает назад по-ребячьи спадающую прядку волос» (II. С. 103). Эта «прядка волос», как у Чернецова «пушок инея», – дань нежности.

Возьмите, например, разговор Корнилова с Романовским. Автор с удивительным искусством вплетает в пейзаж летающую бабочку, которую ловит Корнилов, и вещий сон Корнилова, и «затуманенный» далекий взгляд Корнилова, и его телеграмму Каледину, где говорится, что «славное казачество, видя неминуемую гибель родины, с оружием в руках отстоит жизнь и свободу страны, которая росла и ширилась его трудами и кровью» (II. С. 155). Он рисует Корнилова на фоне «нежнейшей предосенней ретуши», ловящего лиловую бабочку. Он заходит для них акварельные тона и нежный мягкий рисунок.

Иной портрет Подтелкова. «Осутулив спину, он широко расставил ноги в черных суконных шароварах, разложил на круглых широких коленях широкие рыжеволосые руки. На скрип двери он повернул короткую полнокровную шею, холодно оглядел Григория и захоронил под припухшими веками в узких глазницах прохладный свет зрачков» (II. С. 207). И далее: о Подтелкове: «Хмелем била власть в голову простого от природы казака» (II. С. 263).

Корнилов ловит пальцами бабочку, а Подтелков не может ухватить папиросу «своими крупными красными пальцами» (II. С. 207). «На большом чуть рябоватом лице его светлели заботливо закрученные усы, смоченные волосы были приглажены расческой, возле мелких ушей взбиты, с левой стороны чуть курчавились начесом. Он производил бы приятное впечатление, если бы не крупный приподнятый нос да глаза. На первый взгляд не было в них ничего необычного, но присмотревшись, Григорий почти ощутил свинцовую тяжесть. Маленькие, похожие на картечь, они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляя встречный взгляд, влеплялись в одно место с тяжелой мертвячьей упорностью» (II. С. 208). Там же «невеселый взгляд».

Все построено на контрастах: черные краски – большевикам, светлые тона – белым.

Антипод Подтелкова – Каледин дан в смягченных тонах: «Он отодвинул свой стул, уселся, спокойным движением положил на стол фуражку, белевшую офицерской кокардой, пригладил волосы и, застегивая пальцами левой рукой пуговицу на боковом большом кармане френча, немного перегнулся в сторону Багаевского, что-то говорившего ему. Каждое движение его было налито твердой медлительной уверенностью, зрелой силой: обычно так держат себя люди, подержавшиеся за власть, выработавшие на протяжении ряда лет особую, отличную от других, осанку, манеру носить голову, походку. У него с Подтелковым было много тождественного» (II. С. 249). Или вот еще портрет Каледина: «…плотный с крепким посадом квадратной стриженой головы, с залысинами на гладко причесанных чуть седеющих волосах и плотно прижатыми хрящами ушей» (II. С. 136).

Теперь перейдем к изображению батраков и пролетариата. Листницкий говорит: «Среди большевиков есть, несомненно, талантливые люди, с которыми мне приходилось общаться, есть просто фанатики, но преобладающее большинство – разнузданные, безнравственные субъекты».

Как видите, Листницкий не мажет всех сплошь черной краской. Ту же классификацию проводит и автор. К талантливым людям он, несомненно, причисляет Бунчука. К фанатикам можно причислить Анну, она живет музыкой будущего. Бунчук описан более или менее сочувственно: «Обрусевший казак, – по выражению Листницкого, напоминал он обдонское дерево караич: ничего особенного, бросающегося в глаза в нем не было, ни одна черта не отличалась яркостью – все было обычно, серо, буднично, лишь твердо загнутые челюсти да глаза, ломающие встречный взгляд, выделяли его из гущи остальных лиц. Улыбался он редко, излучинами губ, но глаза от улыбки не мягчели, неприступно сохраняли неяркий свой блеск. И весь он был скуп на краски, холодно сдержан – караич, железной твердости дерево, выросшее на серой супеси неприветливой обдонской земли» (II. С. 331–332).

Портрет Абрамсона: «Невысокий, носатый жуково-черный человек, заложив пальцы левой руки за борты сюртука, правой методически помахивая, напирал на собеседника» (II. С. 227). Оценка Бунчуком Абрамсона: «Вот это парень, вот это большевик. Есть злой упор, и в то же время сохранилось хорошее, человеческое» (II. С. 219).

Кривошлыков «узкоплечий, сухой, как подросток, с детски ясными глазами» (II. С. 247).

От талантливых людей и фанатиков перейдем к массе – к батракам и пролетариату. Вот Вениамин, который служит у Листницкого: «был Вениамин придурковат»! Другой работник Листницкого – Тихон: «чубатый, здоровенный, дурковатый казак». Характеристики работника Коршунова нет, но, судя по их идиотским поступкам, они тоже недалеко ушли от «придурковатых». Христоня, последователь Штокмана, – «здоровенный, дурковатый», о Давыдке не говорится прямо, что этот дурковатый, но об этом читатель может догадаться: Валет, по Шолохову, должен символизировать источник зла. Он не говорит, а злословит, ехидничает и т. д. Между прочим, Валет – очень распространенная до революции собачья кличка. У Шолохова есть одна сценка, когда на фронте Валет встречает Ивана Алексеича. Возьмите и прочтите. Валет, как собачонка перед ним, бежит и в глаза ему заглядывает. Когда Шолохов дает пролетария на Каменском съезде, то дает лубочный портрет шахтера, пропитанного угольной пылью с «соловыми» глазами. Это – выдуманный плакатный стереотип.