Антоний и Клеопатра - Колин Маккалоу

Никто его не прервал. Октавиан молчал, стоя точно под солнечным лучом, и терпеливо ждал комментариев, но их не было. Значит, надо продолжать, сказать о легионах и предложить свое собственное решение проблемы «перенимания образа жизни» — разместить гарнизоны вокруг, от провинции к провинции.

— Я не намерен превращать ваш день в тяжкое испытание, мои коллеги-сенаторы. Поэтому я закончу тем, что скажу: если легионы Марка Антония — его легионы! — уже осели в Египте, почему он ждет от меня, что я найду им землю в Италии? Я думаю, они будут счастливее, если Антоний найдет им землю в Сирии. Или в Египте, где, кажется, он намерен сам осесть навсегда.

Впервые с тех пор, как он вошел в палату десять лет назад, Октавиан услышал аплодисменты в свой адрес. Даже около четырехсот сторонников Антония хлопали, а его собственные сторонники и триста нейтралов устроили ему длительную овацию. И никто, даже Агенобарб, не посмел освистать его. Он слишком задел за живое.

Октавиан покинул палату под руку с Гаем Фонтеем, который стал консулом-суффектом в майские календы. Свое собственное консульство Октавиан сложил на второй день января, подражая Антонию, который поступил так же за год до этого. Будут еще консулы-суффекты, но Фонтей должен будет продолжить службу до конца года. Выдающаяся честь. Консульство превратилось в триумфальный подарок.

Словно читая мысли Октавиана, Фонтей вздохнул и сказал:

— Жаль, что каждый год сейчас так много консулов. Ты можешь представить Цицерона, отказавшегося ради того, чтобы другой занял его место?

— Или бога Юлия, коли на то пошло, — усмехнулся Октавиан. — Я согласен, несмотря на собственное отречение. Но то, что большему количеству людей позволено стать консулами, умеряет блеск длительного триумвирата.

— По крайней мере, тебя нельзя упрекнуть в том, что ты хочешь власти.

— Пока я триумвир, у меня есть власть.

— Что ты будешь делать, когда триумвират закончится?

— Это произойдет в конце года. Я сделаю то, чего, полагаю, не сделает Антоний. Поскольку я больше не буду иметь этого титула, я поставлю свое курульное кресло на переднюю скамью. Мой авторитет и достоинство настолько неопровержимы, что я не буду страдать из-за потери титула. — Он хитро посмотрел на Фонтея. — Куда ты сейчас пойдешь?

— На Карины, к Октавии, — просто ответил Фонтей.

— Тогда я пойду с тобой, если ты не возражаешь.

— Я буду рад, Цезарь.

Путь через Форум, как всегда, преградила толпа, но Октавиан жестом подозвал ликторов, а германские охранники сомкнули ряды перед ними и позади них, и они пошли быстрее.

Проходя мимо резиденции верховного жреца на Велии, Гай Фонтей снова заговорил:

— Как ты считаешь, Цезарь, Антоний когда-нибудь вернется в Рим?

— Ты думаешь об Октавии, — сказал Октавиан, знавший, какие чувства Фонтей питает к Октавии.

— Да, но не только о ней. Неужели он не понимает, что все быстрее и быстрее теряет свое положение? Я знаю сенаторов, которые даже заболели, когда узнали об александрийском триумфе и «дарениях».

— Он уже не прежний Антоний, вот и все.

— Ты серьезно веришь в то, что Клеопатра имеет власть над ним?

— Я признаю, что этот слух появился как политический ход, но получилось так, словно желание породило мысль. Его поведение трудно объяснить чем-то другим, кроме влияния Клеопатры. Но я так и не пойму, чем она держит его. Прежде всего я прагматик, поэтому склонен отвергнуть версию о зельях как невозможную. — Он улыбнулся. — Но я не авторитет по Востоку, поэтому, возможно, такие зелья и существуют.

— Это началось во время его последнего похода, если не еще раньше, — сказал Фонтей. — Однажды на Коркире одной ненастной ночью он излил мне душу. Он говорил о своем одиночестве, растерянности, он был убежден, что потерял свою удачу. Даже тогда я считал, что Клеопатра терзает его, но не открыто, не опасным способом. — Он презрительно фыркнул. — Умная работа, царица Египта! Мне она не нравилась. Но ведь и она не в восторге от меня. Римляне зовут ее гарпией, но я считаю ее сиреной — у нее очень красивый, завораживающий голос. Он зачаровывает, притупляет чувства, и человек верит всему, что она говорит.

— Интересно, — задумчиво произнес Октавиан. — Ты знал, что они выпустили монеты со своими портретами на обеих сторонах?

— С двойным портретом?

— Ага.

— Тогда он действительно пропал.

— Я тоже так думаю. Но как мне убедить в этом безмозглых сенаторов? Мне нужны доказательства, Фонтей, доказательства!

V

ВОЙНА

32 г. до Р. Х. — 30 г. до Р. Х

23

— «Твои действия до сих пор не ратифицированы, — вслух читала Клеопатра письмо от Агенобарба. — Я сразу начал выступать в твою пользу, как только стал старшим консулом. Но у Октавиана есть ручной плебейский трибун, Марк Ноний Бальб из этого противного пиценского рода, который накладывает вето на все, что я пытаюсь сделать для тебя. Затем, когда в февральские календы фасции перешли от меня к Сосию, тот выступил с предложением осудить Октавиана, обвиняя его в том, что он блокирует твои восточные реформы. Отгадай с трех раз, что последовало: Ноний наложил вето».

Положив письмо, она взглянула на Антония. В ее желтых глазах горело холодное пламя, которое предупреждало, что львица готова к прыжку.

— Единственный способ сохранить твое положение в Риме — выступить против Октавиана.

— Если я это сделаю, я буду агрессором в гражданской войне. Я буду предателем, и меня объявят hostis, врагом народа.

— Ерунда! Так делал Сулла, так делал Цезарь. В результате оба они правили Римом. Кто вспомнит о hostis, когда все успокоится? Декрет, объявляющий человека вне закона, беззубый.

— Сулла и Цезарь правили незаконно как диктаторы.

— Это не имеет значения, Антоний! — резко возразила она.

— Я отменил диктаторство, — упрямо заметил Антоний.

— Когда ты победишь Октавиана, снова узаконь его! Просто как временную целесообразность, мой дорогой, — вкрадчиво посоветовала она. — Конечно же, ты понимаешь, Антоний, что, если Октавиана не остановить, он выступите предложением не ратифицировать твои действия на Востоке. И ни один плебейский трибун не посмеет наложить вето на его предложение. После этого он сможет назначить своих собственных клиентов, которые будут править во всех восточных владениях. — Она перевела дыхание, глаза ее сверкали. — Он еще предложит аннексировать Египет как провинцию Рима.

— Он не посмеет! И я не позволю нарушать мои планы! — сквозь зубы возразил Антоний.

— Ты должен сам поехать в Рим, чтобы подбодрить твоих сторонников, а то они как-то сникли, — с иронией заметила она. — И в этом путешествии тебе лучше захватить с собой армию.

— Октавиан потерпит крах. Он не сможет продолжать пользоваться правом вето.

В голосе Антония послышались нотки сомнения, и Клеопатра почувствовала, что начинает преодолевать его упорство. Она отказалась от мысли уговорить Антония напасть на Италию. Он согласен слушать, как об Октавиане говорят как о враге, но Рим остается для него священным. Александрия и Египет нашли место в сердце Антония, но рядом с Римом, а не вместо Рима. Ну и ладно. Каков бы ни был мотив, лишь бы Антоний наконец выступил. Если он не выступит, тогда она действительно ничто. Ее агенты в Риме сообщали, что Октавиан расселил всех своих ветеранов на хорошей земле в Италии и Италийской Галлии и что он получил одобрение большинства италийцев. Но пока он не сумел добиться господства над сенатом, разве что может пользоваться правом трибуна на вето. С четырьмястами сторонниками и тремястами нейтралами Антоний все еще имеет перевес над ним. Но достаточно ли этого перевеса?

— Хорошо, — сказал Антоний спустя несколько дней, раздраженный сверх всякой меры. — Я поведу свою армию и флот ближе к Италии. В Эфес. — Он исподлобья взглянул на Клеопатру. — То есть если у меня будут деньги. Это твоя война, фараон, значит, тебе и платить за нее.

— Я буду счастлива заплатить — при условии, что я стану сокомандующим. Я хочу присутствовать на всех военных советах, хочу иметь слово на советах. Хочу равного статуса с тобой. Это значит, что мое мнение будет более весомым, чем мнение любого римлянина, кроме твоего.

Им овладела огромная усталость. Ну почему вечно какие-то условия? Неужели он никогда не освободится от Клеопатры-повелительницы? Она ведь могла быть такой обворожительной, ласковой, такой хорошей собеседницей! Но каждый раз, когда он думал, что эта ее сторона победила, вдруг проявлялась темная сторона. Клеопатра жаждала власти больше, чем любой мужчина, кого он знал, от Цезаря до Кассия. И все это ради сына Цезаря! Да, он чрезвычайно одаренный мальчик, но рожденный не для власти, — Антоний чувствовал это. Что она будет делать, когда Цезарион откажется от судьбы, уготованной ему Клеопатрой? Она совершенно не понимает мальчика.