Письма. Часть 2 - Марина Цветаева

В своей внутренней жизни я не желаю связывать или стеснять себя такой случайностью (напастью), как смерть. Печатать? Зачем? Чтобы доставить радость другим? Тогда почему я не порадовала их (тех же самых!) вчера? Чтобы сохранить письма? Но для этого их не нужно печатать, достаточно их не трогать (пусть себе спят и творят во сне).

Я не хочу, чтобы его смерть свершилась.

Так писала я четыре года тому назад, так чувствую и поныне, с тем, видно, останусь до конца моих дней. Пока вещь во мне, она — я, стоит только ее назвать — она принадлежит всем. Ну а напечатать? То, что не имеет и не могло иметь своего завершенья, ибо не имело истинного начала (почему? — об этом как-нибудь позже), завершится тотчас, как будет напечатана первая (или последняя) строчка. Вот все, что написал мне Р<ильке>. Больше он мне ничего не пишет.

Таковы, дорогая госпожа Рут, причины моего „нет“.

Но — раньше я говорила „нет“ просто по своей воле, никем не принуждаемая, сама себя — испытуя, сама себе — отвечая, с собственной совестью наедине; теперь же я стою перед Вами, дорогая госпожа Рут! Вы, единственный его ребенок (который не мог быть сыном), единственная его кровь (как высоко он ценил это слово и вещество!), — Вы имеете полное право на всего ушедшего. Ваше право на него — его право на самого себя. Вам я верну его письма.

О копии Вы не должны беспокоиться, дорогая госпожа Рут: все, даже любое вычеркнутое слово, даже буква (если бы нашлись таковые) будут в копии точно соответствовать оригиналу. Достаточно — как рука поэта — в вещах поэта.

Итак, временно — для чтения и восхищения, не для печати. А когда хронологически этим письмам подойдет черед (лето — осень 1926 года), Вы обратитесь ко мне еще раз, да? Поживем — увидим, может, я все-таки соглашусь. Кроме меня никто не читал этих писем. Лишь Элегию я переписала для Бориса Пастернака, сына художника Леонида Пастернака (друга Р<ильке> и — величайшего поэта России.

________

О Р<ильке> я уже кое-что напечатала, мое к нему: по-русски: новогоднее письмо (к его первому новому году — там) — стихи — и лирическую прозу „Твоя смерть“, собственно, тоже письмо о его смерти в ближайшем соседстве — справа и слева — двух других смертей: бедной маленькой француженки (учительницы) и русского мальчика Вани. (Обоих я любила и знала, маленькая француженка умерла незадолго до него, маленький мальчик Ваня — вскоре после него, во мне они оказались его соседями.)

Хотите ли иметь эти произведения (напечатаны в русских журналах)? Вдобавок ко многому, что появилось уже в память о нем и еще появится? Перевода, к сожалению, нет, но, будь у меня уверенность или хотя бы надежда, что это делается не для меня одной, я могла бы взять на себя и выполнить оба немецких перевода. Благодарность России за его великую любовь к ней, еще и так это мыслится.

________

О его письмах.

Первое, с чего я хотела б начать, если издательство „Insel“ даст согласие на ту работу, — перевод на французский и русский языки русской выборки из томов его писем. Ведь Р<ильке> всегда мечтал написать такую книгу, да она уже и написана, ее надо только составить. Всё, даже мелочи, каждая отдельная строчка должны войти в нее, скажем, строчка из первого тома: „Полночь, необычная полночь — сегодня в России начинается Новый Год“.[1417] Уже в одной строчке — весь Р<ильке>, все его отношение к России, я не знаю, что Вы при этом чувствуете, высокочтимая госпожа Рут, я же чувствую дрожь и трепет — так завораживает! Мне можете Вы доверить выбор!

…И наконец — ведь в каждом томе наверное будет что-нибудь о России — получится эта книга (Россия Рильке), написанная им самим. Его волжский мир. Точное слово!

Это была бы работа, параллельная появленью новых томов его писем, и с выходом последнего тома вся книга была бы готова. — Согласны ли Вы, дорогая госпожа Рут, с французским (оно же будет и русским) заглавием книги: La Russie de R. M. Rilke. Это звучит (да и по сути) глубже, чем „R. M. Rilke et la Russie“. Более Он. Более цельно. Его Россия, как его смерть. По-французски я умею писать и сочинять стихи так же, как на родном языке. Не беспокойтесь и будьте во мне уверены.

Россия оказалась неблагодарной к любившему ее великому поэту — не Россия, но эта наша эпоха. Моя работа стала бы началом бесконечной благодарности.

________

(Отнеситесь с терпеньем ко мне и моему письму — нам не обойтись без длиннот!)

Когда и если будете отвечать мне, не забудьте, пожалуйста, сообщить, что Вы думаете о возможности немецкого перевода моих уже упомянутых произведений о Р<ильке> („Новогоднее“ и „Твоя смерть“). Ибо ради себя одной я не стану этого делать: у меня едва остается в день два свободных часа для работы, и я пишу все время что-то свое (а Р<ильке> ведь понимает по-русски![1418]). Я взялась бы за перевод лишь при полной уверенности, что это делается для других.

С почтительным поклоном Вам и Вашей матери (ведь ее Вы подразумеваете, когда пишете „мы“?[1419])

Марина Цветаева

Р. S. Мне очень хотелось бы иметь фотографию маленькой Кристианы, о которой Р<ильке> летом 1926 писал с такой гордостью:

„И третий год ее жизни уже давно позади“.[1420] Моему сыну шел тогда второй год.

Письма, Элегию и посвящения на книгах (он подарил мне „Орфея“, „Элегии“ и напоследок „Verger“) Вы получите немного позже, но наверняка — в достовернейших копиях. И еще — позже все будет мной завещано Музею Рильке, нет — Святилищу Рильке, ибо так это должно называться: Музей Гёте и Святилище Рильке.

ФЕДОТОВУ Г. П

Clamart (Seine)

101, Rue Condorcet

16-го мая 1932 г.

Глубокоуважаемый Георгий Петрович,

Обращаюсь к Вам со следующей просьбой: 26-го в четверг мой доклад — Искусство при свете Совести (основу которого Вы уже знаете через Эйснера).

Не согласились ли бы выступить в качестве собеседника? Мне думается — тема интересная, и возразить: вернее отозваться — будет на что.

Очень благодарна буду Вам за скорый ответ.

М. Цветаева

Краткое содержание доклада на днях появится в Последних Новостях.

26-го (?) ноября 1932 г. достоверно — понедельник

Clamart (Seine)

101, Rue Condorcet

Милый Георгий Петрович,

Оказывается — муж может достать мне только Новый Мир, а этого мало, чтобы дать пастернаков фон.[1421] В Тургеневской Библиотеке я не записана.[1422] Так что обращусь к Вам с просьбой: достать что можете. Чем больше достанете — тем живее будет вещь (о стихах можно писать только на примерах, т. е. возможно меньше говоря, возможно больше давая говорить).

Моя дочь часто бывает в городе, напишите когда и куда ей зайти, — а м. б. проще переслать, вернее пересылать по мере поступления — по почте? Книг задерживать не буду, тут же выпишу что нужно и верну — Вам.

Очень хотелось бы побольше материалу, но я здесь совершенно беспомощна, могу только написать.

Прилагаемые стихи передайте жене, ей может быть будет приятно узнать (вспомнить) и такого Макса, а может быть — и ту меня, которую она — наверное единственный человек в Париже, если не шире, и к моему глубокому удивлению — хочется сказать: еще застала. („Мальчиком, бегущим резво — я предстала вам“[1423] позовите меня в гости (как-нибудь вечером) и я вам обоим почитаю — и стихи той поры и теперешние.)

До свидания. Спасибо, что вспомнили.

Очень буду ждать книг.

МЦ.

Про съезд думаю и с ответом не задержу.[1424]

<14-го декабря 1932 г.>

Милый Георгий Петрович,

Ответьте мне по возможности сразу: могу ли я вместо Пастернака написать Маяковского, либо сопоставить Маяковского и Пастернака: лирику и эпос наших дней?

Все равно ничего исчерпывающего об остальных не могу дать, их много, книг мало, ненавижу безответственность. Когда в точности дать статью? (Последний срок) — Будут те же 8 страниц.

Жду ответа. Сердечный привет Вам и Вашим.

МЦ.

<16-го декабря 1932 г.> Четверг.

Милый Георгий Петрович,

Ваша книга наконец обнаружилась — запропала в дебрях при переезде — Маяковский, и Аля ее нынче же доставит в библиотеку, сказав, что Ваша. Если будет штраф, выплачу из гонорара, только скажите — сколько.

— Хорошо бы на Петре, т. е. на чудном Пастернаке, всячески выгодно, но есть, страницы за две, еще место, на к<отор>ом можно прервать.[1425]