Киномания - Теодор Рошак

Книжечка, которую он мне протянул, представляла собой дешевое издание на газетной бумаге и в цветастой обложке. Название гласило: «Страсти абраксаса: Написанный его многострадальными слугами рассказ об их истории и учении». На заднике обложки стоял адрес: Церковь товарищества альбигойцев, Эрмоза-Бич, Калифорния. Я посмотрел на него, ожидая объяснения.

— Если говорить о религии, то Лос-Анджелес — настоящий отстойник. Эти люди попросили меня как-то прочесть им лекцию. Лет восемь, помнится, назад. Странная пожилая пара. Фамилия какая-то Берд… вроде Берд. Оба были сильно в годах. Не знаю — живы сейчас или нет Может, и живы. В религиозном слабоумии есть что-то такое… поддерживает гибкость тканей.

— И вы выполнили их просьбу?

— Какую?

— Прочли им лекцию?

— Да нет, конечно. В то время я был уважаемым ученым. А это значит — напыщенным жопоголовым педантом. Но съездить я к ним съездил. Из чистого любопытства. Оказались очень милыми людьми. Чокнутыми, но милыми. Накормили меня неплохим вегетарианским обедом. Крыжовенным супом. До сих пор помню.

— Вы мне советуете их отыскать?

— Вы спросили — есть ли еще живые катары. Вот вам возможность выяснить.

В его единственном глазу мелькнула озорная искорка.

— Вы меня разыгрываете. Эта парочка — всего лишь местные психи. — Он не сводил с меня игривого взгляда. — Разве нет?

— Вот что я вам скажу. Я провел с ними необыкновенный вечер, который надолго остался в моей памяти.

— Это почему?

— Вы когда-нибудь слышали об устных преданиях?

— Конечно.

— Вот это-то там и имело место. Урок устных преданий. Рассказ свидетеля.

— О чем.

— О крестовом походе против альбигойцев.

Он еще несколько безмолвных секунд сверлил меня ироническим взглядом, а потом разразился бурным смехом.

— Послушайте меня, Джонни. У нас тут не Оксфорд. И не Кембридж. И слава богу. Здесь земля доморощенных пророков и Эйми Семпл Макферсон{322}. У нас собственные методы изучения истории. Не трусьте. Не упустите этот шанс. Черт побери, вы можете на этом деле отхватить неплохую тарелку крыжовенного супа.

Фамилия этих людей была Физер, а не Берд{323}. Преподобный Сесиль Физер и его жена. Это мне удалось узнать, позвонив в Церковь товарищества альбигойцев. Она все еще была на прежнем месте — в Эрмоза-Бич. По телефону ответил спокойный женский голос с впечатляюще подчеркнутым британским акцентом. Она сообщила мне, что в субботу преподобный отец Физер будет читать проповедь на послеполуденном субботнем consolamentum{324}. Она добавила — так, будто это не требовало никаких пояснений, — что, по ее предположению, в это время должен состояться контакт. Да, все эти мероприятия открыты для публики. Если я хочу приехать — пожалуйста.

Не то чтобы мне очень хотелось туда ехать. Заметив озорной огонек в глазу Фаустуса, когда он говорил об этих людях, я решил, что он меня разыгрывает. Судя по брошюрке, которую он мне дал на время, Товарищество альбигойцев было похоже на одну из организаций из религиозного справочника, выпущенного «Лос-Анджелес таймс», — что-то между Прикладным мыслизмом и Храмом орошения прямой кишки. Она выглядела чуть более внятной версией помпезных изысканий отца Розенцвейга, была полна тех же самых загадочных упоминаний эонов, плером и пустот{325}. Язык преподобного отца Физера изобиловал средневикторианской пышностью, которая достигала прямо-таки невероятных успехов в плане препятствования хотя бы минимальному пониманию. Но в том, что касается понимания, вся прочитанная мной манихейская литература была ничем не лучше. Доктор Бикс сказал, что учение его церкви «укрытое». Это было еще мягко сказано. Катары с маниакальным упорством разрабатывали запутанную систему мироустройства, набитую всевозможными небесными чертогами. Главная цель этих до безумия мелких градаций состояла, кажется, в том, чтобы максимально развести духовное и физическое; это было какой-то разновидностью метафизического апартеида. По этой причине их доктрина была прочно защищена туманом невнятицы, по крайней мере для моего метафизически недоразвитого ума. А уходила эта невнятица в глубь веков.

Уже сама история крестового похода против альбигойцев уводила меня на семь веков назад. Но вскоре я узнал: альбигойцы были последним звеном в длинной череде катаров, конечной фазой ереси, возникшей на заре христианства. Обычно первым из христианских катаров (или гностиков — они были больше известны под этим именем в те времена) называли полумифического Симона волхва. Но даже и он, вероятно, не принадлежал к родоначальникам. Разве доктор Бикс не сказал, что его вера «старше Христа». Может быть, и так. В некоторых работах история катаров прослеживалась до времен чуть ли не доисторических. С чувством леденящего душу ужаса я был вынужден признать, что временные границы, в которых мы проживаем наши жизни и думаем наши думы, очень узки. Но есть другие (люди вроде брата Юстина, доктора Бикса, Макса Касла), чьи жизни принадлежат гораздо более широкому временному измерению, тайной истории, в которой наш век — только последняя страница в огромном томе, неизвестном остальному миру. Я чувствовал себя муравьем, ползущим по заднице слона и не догадывающимся, что несколько дюймов почвы под моими ногами — это часть какого-то большего мира, смысл и назначение которого неведомы мне. Неужели я и вправду надеялся, что жалкая группка религиозных психов из калифорнийского прибрежного городка сможет осветить мне путь в этом тумане.

Еще меньше надежды на это осталось у меня после того, как я во время одной из моих поездок в школу святого Иакова совершил ошибку, сказав о Товариществе альбигойцев брату Юстину. Мне было интересно узнать, слышал ли он когда-нибудь о преподобном Физере. Он уставился на меня вопросительным взглядом, словно фамилия показалась ему знакомой.

— Кажется, вы не единственные катары в Калифорнии, — сказал я и протянул ему брошюрку, врученную мне Фаустусом.

Он взял ее, повертел в руках и вдруг совершенно неожиданно рассмеялся. Ничего не говоря, он отдал мне брошюрку, развернулся и вышел из комнаты, давясь от смеха. Позднее в тот день я перехватил взгляд сестры Елены, которая поглядывала на меня с другого столика. Она без особого успеха пыталась сдержать душивший ее смех. Я отвернулся, покраснев и в то же время негодуя. Кто они такие, что позволяют себе издеваться надо мной? Что давало катарам из Зума-Бич право относиться к катарам из Эрмоза-Бич с таким нескрываемым презрением?

Возможно, меня и убедили бы забыть о преподобном Физере, сложись мои отношения с братом Юстином так, как я рассчитывал. Но они складывались иначе. Когда я пытался выяснить что-нибудь о Сиротках бури, старик становился скользким, как угорь, но при этом так запутывал меня, что лишь несколько поездок спустя я начинал понимать: после беседы с ним я остался с теми же знаниями, что почерпнул из книг, а иногда даже с меньшими. Брат Юстин обладал несомненным даром напускать туман. Он давал мне возможность выболтать ему все, что было у меня на языке, потом неопределенно и снисходительно соглашался, хотя и не полностью. «Да, — говорил он, — Вероятно, так можно сказать, хотя сути сказанное и не затрагивает». Или: «Это более или менее справедливо». Или: «В лучшем случае это грубое приближение». Иногда он давал мне два или три толкования метафоры или символа, но свою позицию не высказывал. Например, дрозд. Он выступал то как первое, то как второе, то как третье лицо Святой Троицы. Но через некоторое время брат Юстин вроде бы вообще отвергал идею Троицы как «до смешного незрелую». Он уверял меня, что Бог не имеет никакого отношения к «лицам», поскольку он связан с некими категориями, называемыми «эманациями», число которых, как мне удалось насчитать, превосходит полсотни, и каждая последующая из них еще невразумительнее, чем предыдущая. Так значит, дрозд — это символ «эманации»? Но единственный ответ на это оказался вопросом: «Но если так, то какой?»

В другой раз выяснилось, что дрозд — это символ абраксаса, одного из святых имен Божества, причем, предостерегли меня, Божество это не следует путать с Богом в любых Его лицах, эманациях или ипостасях.

— Ипостасях? — спросил я, ища объяснения.

Брат Юстин отмел этот вопрос.

— Мы об этом поговорим, когда придет время. — Но время так никогда и не пришло.

Записки, которые я вел по следам наших разговоров, были полны такими фразами: «в настоящее время это не определено», «это довольно спорная материя», «двусмысленное заявление». Туман у меня в голове сгустился еще больше, когда я узнал, что катары, на которых обрушился меч крестоносцев, восходят к множеству сект, чья история теряется в глубине веков. Брат Юстин был счастлив предложить мне книги и статьи, посвященные каждой секте, из своей библиотеки. Случалось, я целые ночи проводил, читая истории древних культов, процветавших когда-то в землях, о которых я прежде понятия не имел. Офиты из Гиркании, фибриоты из Каппадокии, гностики-шииты Иконийского султаната. Что это были за люди, черт их раздери? И с какой стати я проводил долгие часы, пытаясь понять различия в толкованиях шестнадцатой эманации демиурга-гермафродита, когда за окном двадцатый век и по лос-анджелесскому шоссе несутся машины? Но я стойко сидел за книгами, надеясь отыскать какой-нибудь малый лоскуток информации, чтобы с его помощью вплести Макса Касла и Саймона Данкла в загадочную религиозную ткань, которую брат Юстин разворачивал передо мной в час по чайной ложке. Несмотря на свою природную доверчивость, я, по мере того как дни складывались в недели, а недели в месяцы, все же стал понимать, что брат Юстин не собирается мне ничего объяснять. Он устраивал мне метафизическую беготню по кругу. И тогда я сказал себе, что ничего особенного не потеряю, потратив еще час или два на знакомство с катарами, живущими на другом конце города.