Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

Господи, прости мою душу грешную. Не прав я, не прав. Люблю свою землю, свой народ. И не–на–ви–жу…

Перекрестившись, я подался в барак. Заведующий отделением встретил холодным взглядом. Ничего не сказав, скрылся в кабинете. Степура с мрачным видом бродил по коридору. Видно было, что он еще не отошел от галоперидола. Движенья рук и ног плохо поддавались контролю, голова постоянно дергалась. В столовой видимый порядок. В мойке «чеченец» на электроплитке варил чифир. С вязок его сняли и он сразу бросился готовить доставляющее какой — никакой кайф зелье. Я долго тер ладони над рукомойником, не отвечая на вопросы рабочих. Кажется, они уважали меня, прислушивались, потому что ко всем стремился относиться одинаково. Даже к бомжам, к придуркам. Каждый их них играл определенную роль в обществе. Калека вызывал сочувствие, алкаш заставлял задуматься, бомж мозолил глаза беззащитностью, пробуждая сожаление. Но все они, по отдельности, приносили немало неприятностей. До Ковалевки я неожиданно едва не столкнулся лицом к лицу с ограбившим меня бывшим другом. Прошло почти два года. Все это время я не переставал мучиться вопросом, почему он, с которым дружили в течении двадцати пяти лет, вместе с приемным сыном решился на подлый поступок. Делили все, не скрывая друг от друга даже семейных тайн. Был уверен, что он казнит себя тоже. И вдруг увидел самодовольную морду со снисходительной улыбкой на губах. И я, на стороне которого была правда, отвернул в сторону, постарался затеряться в толпе. Стало стыдно посмотреть ему в глаза. Дурак. Хам ободрал как липку, пожировал на доставшихся великим трудом моих денежках и бровью не повел. Вологодский кривоногий мужичок из серии: «Куды п–р–р-р–я–а». Я же, высокий, представительный, во много раз способнее, не нашел сил даже для того, чтобы смерить его презрительным взглядом. В милиции он, ограбивший меня бандит с большой дороги, упорно доказывал, что я вор, спекулирую на базаре ценностями. Я же, скупавший ваучеры, доллары, золото дороже, чем давали за них в государственных сберкассах, скупках, обменных пунктах с открытым всем клиентам лицом, ни на копейку не обманувший их, не то, что ограбивший — хочешь продавай, хочешь нет, — твое дело, по честному — под несправедливыми обвинениями прятал голову в плечи. До какого маразма дошли! Древнейшую профессию продать повыгоднее купленный товар, из–за чего караваны верблюдов гнали по бескрайним, безводным пустыням, тонули в морях на допотопных суденышках, обозвать революционным хамским словом «спекуляция». И все же и такие люди необходимы человеческому обществу, потому что мир состоит из противоречий. Не будет их, не будет жизни. Думай, для этого Бог одарил тебя, человек, Разумом.

После обеда с по прежнему мутными помоями вместо подслащенного, пусть подобия, но чая, я задержался в раздаточной. В палату идти не хотелось. Вообще отпало желание с кем–то разговаривать. Еда тоже не лезла в рот, хотя в нижнем отделе шкафа для чистой посуды стояли чашка с супом, тарелка с кашей и парой кусков рыбы. За окном, во дворе напротив, танцевали психически ненормальные женщины. Мальчик — придурок лет двенадцати на вид — на самом деле ему стукнуло шестнадцать — толстыми слюнявыми губами мусолил мундштук выклянченной у прохожего сигареты. У него не было родителей, кажется, он и родился в Ковалевке. Ночи он проводил то в подсобке кухни, то в подобии собачьей конуры на территории областного дурдома. За прошлый вечер, ночь и утро отделение пополнилось новыми клиентами из числа алкашей с психбольными. Из коридоров доносились крики, стоны, жалобные зовы. Человек привыкает ко всему. Я давно перестал вздрагивать, испуганно оглядываться по сторонам. Завтра должны выписать, все зависит от заведующего. Что делать на воле, с чего начинать — не знаю. Однажды ко мне наведался бывший председатель комсомольского штаба по реконструкции завода «Ростсельмаш», постоянно помогавший мне в журналистской работе, ныне хозяин приличной фирмы Сергей Фабрикант. Всю ночь мы распивали литровую бутыль марочной водки немецкого производства, разбавляя ее пепси–колой. Давнишний кореш не торопился домой, для приличия все же звякнув по телефону не ответившей жене. Долго разговаривали на философские темы. Он поступал на философский факультет московского высшего учебного заведения. Не поступил, хотя родом из глухой белорусской деревни, то есть, то, что требовалось Советской власти. Я жаловался на то, что не нахожу взаимопонимания ни с Людмилой, ни с матерью, с братьями, сестрами. К родной дочери тоже не заявишься с бухты — барахты, хотя дверь откроет.

— Откроет? — переспросил он. — А остальные?

— Если что–то серьезное, на порог пустят.

— Во–от, а ты нюни распустил. Когда тебе не откроют двери даже дети, которых ты вырастил — выкормил, в люди вывел, тогда пиши пропало. Задумываться уже будет поздно. А сейчас не вижу никакой трагедии. Размолвки бывают у всех. У меня, брат… В общем, бардак.

Помнится, подумал, человек при больших деньгах, разъезжающий на «Вольво», вдруг заговорил об одиночестве. Значит, что–то не так. Когда денег не было и целыми днями пропадал на заводе, крепче семьи я не встречал. Жена зажралась? Дети получили свое и решили отделиться? Но что мешает начать заново? Да, теперь понимаю тебя. Дерево с подрубленными корнями шелестит листвой уже не так. И все–таки, я тогда не совсем сочувствовал, что–ли, ему. К тому же, он, обещавший издать мою книгу за пару- тройку месяцев, палец о палец не ударил, словно разговора об издании не было вовсе. Странно, но таковы все крестьяне — наобещают и не сделают. Ладно, забыли, потому что вся страна такая. У меня достаточно «друзей» подобного рода, которых лично я не считаю даже за знакомых. Они же пусть как хотят. Так вот, ныне же, все перемолотые в ту ночь проблемы навалились на меня разом. Они оказались посложнее. И корни подрублены, и денег ни копейки, и квартира разворована. К кому идти на поклон, чем заняться? Что делать?..

Остаток дня я пробродил по отделению как в тумане. Ни мыслей, ни физического равновесия. Молдаванин беспрерывно варил чифир, от которого уже едва держался на ногах. Капельница так и не помогла. Но он еще на что–то надеялся.

— Завтра тебя выпишут, — с трудом ворочая языком, сообщил он после ужина. — Иди готовься.

— Кто сказал? — насторожился я, не зная, то ли радоваться, то ли проситься на другой срок.

— Заведующий. Тебя и того молодого парня, который ездил зарывать покойников. Уже документы на выписку подготовил.

— А что готовиться? Ничего нет, даже денег на автобус до Ростова.

— Справку выпишут, что ты находился на лечении в Ковалевке. Билет для психбольных стоит триста рублей.

— У меня нет и этих грошей. Не позычишь? Встретимся на воле — верну.

— Вряд ли встретимся…, — устало сказал молдаванин. — Ладно, тысячу рублей выделю. Если не сперли. Слышишь, все отделение на ушах? Кто–то украл у пацана — санитара перочинный ножик, теперь будут наводить шмон до утра. Да еще все пьяные. День медицинского работника.

Я давно заметил, что из комнаты дежурной по кухне, из кабинета медсестры, доносится нестройный гул голосов, пьяные вскрики. Магнитофон работал на полную мощность. К медперсоналу отделения привалили едва стоящие на ногах гости из числа местных жителей. Девичьи взвизгивания, женские похотливые хохотки. Вскоре по коридору к умывальнику в мойке протащили невменяемую медсестру, принялись отливать холодной водой. Значит, после отбоя ни уколов, ни таблеток не будет. Нормально. Решетка на выходе отомкнута тоже. Несмотря на сторожа, санитара–надзирателя, на лавочке возле подъезда расположилась группа избранных алкашей. Курят, исподтишка прикладываются к бутылке с вином.

— По палатам, по палатам, скоты, — бегал по коридору молодой краснощекий санитар, раздавая затрещины направо и налево. — Сейчас буду шмон наводить. У кого найду нож — убью, ублюдки.

Все отделение притихло. Придурки сунулись носами в подушки, алкаши накрылись тонкими дырявыми покрывалами. Тишину разрывал лишь хрип допотопного магнитофона да долгие вякания блюющей медсестры. Часа через два нож нашелся, оказывается, он просто завалился под стол. Да и кто бы посмел переступить порог в кабинет, когда до туалета пройти было небезопасно. Находка ознаменовалась взрывом хохота, звоном стаканов. Потихоньку пробравшись в палату, я лег на кровать, попытался заснуть. Но мысли, мысли… Даже к придуркам, не говоря об алкашах, через каждые два — три дня приезжали родственники. Ко мне за все время нахождения здесь — никого.

В десять часов утра позвали в кабинет заведующего. Врач долго перебирал бумажки на столе. Найдя нужную, что–то дописал, отложил в сторону:

— Все, уважаемый писатель, — холодно улыбнулся он. — Можешь идти в кладовку за вещами. Если требуется справка из нашего заведения, секретарша выпишет.