Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

Завтрак закончился. Где–то через час принесли носилки. Сдернув с койки мертвеца, уложили на брезентовую растяжку. Руки болтались по боками. Их скрестили на груди.

— А в морге просто перевернут носилки и все, — вздохнул сосед справа. — Как дрова…

Время тянулось бесконечно медленно. Я то впадал в забытье, то встряхивался. Начался отходняк, чувство страха усилилось. Руки задеревенели теперь до плеч, а ноги до ягодиц. Обед проспал, ужин никто не предложил. Часов в десять вечера ходячих погнали на отбой. Вошла медсестра, всунула в рот несколько таблеток, впорола пару уколов галоперидола с другим, от — шибающим разум, лекарством. Я снова провалился в бездну.

Очнулся только к обеду следующего дня, прозевав завтрак. Стало понятно, что добровольные официанты специально не будят спящих, чтобы присвоить порции себе. Поэтому едва переваливаются с наполненными постной пищей животами.

— Умер тот, из четвертой палаты, — сообщил сосед справа. — После отбоя, а вынесли недавно. Еще есть кандидаты. Да что говорить, ни реанимации, ни кислородных подушек, ни, даже, простейших лекарств. Никому дела нет. А сейчас жара, происходит обезвоживание организма. Вот и мрут словно мухи. Эх, государство наше, испокон веков «демократическое».

Парень был молдодой, чубатый, с наколками на обоих предплечьях. Худой, живот провалился, одни расширенные глаза еще что–то выражали. Мышцы же лица как бы атрофировались, без движения. На вязках лежал третьи сутки, ожидая перевода в палату ходячих. Эта же большая палата представляла собой приемник — распределитель. Сюда запихивали вновь прибывших. Если мест не хватало, вязали на топчанах, расставленных вдоль коридора. Прошедшие вязку, не имели права болтаться по бараку, только в своих палатах, да покурить в туалет. Кроме алкашей, поймавших «белку», полно настоящих дураков, психбольных. Со временем их отсеивают, переводят в бараки рядом. Там режим пожестче. Но дерутся, срут возле кроватей, едят собственное гавно. А здесь для всех как бы профилактическая сортировка.

— Я попадаю сюда не первый раз, — закончил он повествование о внутренней жизни Ковалевки. — Как запой, так «белка» обеспечена. Бросить нету силы воли, поддержки, понимаешь, никакой. Жена… Что жена, у нее одно на уме — бабки, бабки…

Приближалось обеденное время. Пощипывало в области мочевого пузыря. Приступы, когда постоянно тянуло по легкому, наблюдались и раньше, но сейчас не мочился двое суток кряду. Ужасно неудобно было требовать «утку». Заканчивавший обход заведующий отделением присел на край кровати:

— Как себя чувствуем? — спросил он словно от нечего делать.

— Вы же все равно лишь фиксируете летальный исход, — не удержался я от колкости через желание возопить о помощи.

— А чем вам поможешь, — развел руками молодой, симпатичный, модно одетый докьтор в белоснежном халате. Не надо доводить себя до уровня скота, тогда и сюда не попадали бы. Так что с вами произошло?

Я коротко рассказал.

— Живая голова? — искренне улыбнулся он. — Невероятно. Хорошо, завтра вас развяжут, а сегодня освободим только ноги

— А руки? Ни попить, ни поесть.

— Я же сказал — завтра. При условии хорошего поведения. Потерпите, всем тяжко. И задумайтесь о будущем.

Вскоре принесли обед. Снова, как и в первый раз, я спешил, давился, помогая прохождению пищи телодвижениями. Руки непроизвольно дергались, ноги сучили по поверхности кровати. Доел все без остатка под доброжелательным, и все–таки беспокойно снующим жадным взглядом толстячка.

— Развяжут, пойдешь ко мне в помощники — приговаривал он. — Пойдешь? Мужчина ты, я смотрю, не буйный. Будем вместе обеды разносить, а после отбоя полы протирать. Не задаром, за сигареты. Куришь?

Я кивнул.

— Сейчас хочешь? Потихоньку. Я тебе веревку на одной руке немного ослаблю, ты под одеялом потянешь.

— Спасибо, лучше потом.

— Потом так потом. Пойдешь в помощники?

— Помогать буду, — уклонился я от прямого ответа. — Если можно, принесите, пожалуйста, «утку».

— Сделаем. Нет проблем.

Видно было, что мужичок не привык унывать ни при каких обстоятельствах. Подсунув под задницу «утку» и поинтересовавшись, ладно ли угнездился, заторопился по другим делам. На посудине пришлось пробалдеть до ужина. Никто не подходил. И снова болючий укол, после окончания действия которого дергало словно паралитика. Терялась координация движений, мышцы наливались вялостью, становились ватными. Во рту пересыхало.

На третий день с утра развязали окончательно. Провели в палату с освободившейся койкой. Самостоятельно идти не мог. Долго лежал с закрытыми глазами. Затем встал, перестелил кровать. Матрац был весь в темно–красных пятнах просочившейся засохшей крови, в желтых от мочи. Грязный, комковатый. Подушка тощая, у бомжа, наверное, лучше. Тонкое одеяло в дырах, в тех же пятнах крови. На окне, поуже, чем в приемнике — распределителе, железная решетка. Закончив убираться, направился в туалет. Ужасно хотелось курить. У входа поежился. В полном смысле слова дебилы обсасывали подобранные возле толчков бычки, обжигая пальцы и губы. Они жались к сплошной — от потолка до пола — железной решетке из толстых прутьев арматуры, за которой виднелась распахнутая настежь обшарпанная дверь. Дым выпускали на улицу. Сквозь клубы просматривалась огороженная высоким проволочным забором площадка, подобие зоны. Внутри прогуливались придурки и психбольные с сумасшедшими, воловьими, остекленевшими глазами, с капающими с оттопыренных нижних губ каплями слюны. Господи, неужели Зуфру, мою азиатку — любовницу, до сих пор не выходящую из головы, тоже заточили в подобную компанию. Как она там, что с ней. Где–то рядом. Удастся ли встретиться. Впрочем, общество вокруг не лучше. Оглядевшись в поисках обладателя дефицита, и не узрев подходящей кандидатуры, вышел в коридор. Как раз подскочил кормивший меня толстячок:

— Курить хочешь? — догадался он.

— Не знаю, к кому обратиться.

— К придуркам не обращайся, у них редко бывает. Старайся заметить, если к нам, алкашам, то есть, приехали на свиданку, значит, вместе с передачей привезли сигареты. Пороси смело, кто–то обязательно поделится. На, покури пока.

Я взял протянутую «примину». Прикурив, двинулся было в туалет, но мужичок остановил:

— Вечером поможешь протереть коридор. За работу дают четыре сигареты, по две на брата.

Я кивнул. Не успел закрыть дверь, как обступили придурки:

— Оставишь? — заканючили они. — Мне… мне…

— Вы же только дымили, — опешил я. — Дайте хоть пару раз дернуть.

— Охнарики подбираем. Не дают…

Насладиться не удалось, к тому же закружилась голова. Пошатываясь, подался в палату. Придти в себя не дал тот–же мужичок:

— Пойдем, работа есть, — растормошил он. — Уберем одну палату, принесем воды. Пять сигарет. В обед сходим на кухню, поможем дотащить баки с варевом. Еще по две на каждого. А дальше посмотрим. Держись меня, не пропадем.

Действительно, мне оставалось держаться лишь его. Работа, нработа, другие заботы, чтобы задавить в зародыше мерзкое чувство боязгни замкнутого пространства. Кругом решетки, настоящая тюрьма с постоянно пускающими в ход кулаки здоровенными санитарами вместо надзирателей. С трудом встав на ноги, потащился за толстячком. Он уже принес ведро воды, заправил на длинную палку с крестовиной на конце рваную тряпку. Запах в палате вызывал тошноту. К испарениям давно не мытых тел, к лекарствам, примешивалось зловоние будто гниющего человеческого мяса. Это оказалось отделение для наиболее безнадежных, у которых рвота выходила с кровью. Молодые и старые, худые как скелеты и более–менее в форме, они подавали сомнительные признаки жэизни, ничего не прося, почти перестав стонать. Лишь медленное затрудненое дыхание, да неровно вздымающиеся с резко обозначившимися ребрами груди. Взгляд отсутствующий, как бы в себя. Под кроватями полно кусочков окровавленной ваты, пол скользкий от бурой слизи. Но и у них, у этих доходяг, кисти рук были прикручены к железным уголкам по бокам коек. Одни ноги у кого сомкнуты, у кого разбросаны. Небритые, провалившиеся щеки, заостренные носы. Тишина, изредка нарушаемая судорожными всхлипами. Мужичок неторопливо вывозил грязь на проход между койками. Голыми руками сняв тряпку, ополаскивал ее в ведре. Чтобы не следовать его примеру, от которого выворачивало наизнанку, я подобрал веник, взялся сметать мусор в совок. Мусорный бак находился в дальнем конце коридора. Туда–сюда, туда–сюда. Санитары дают затрещины лишь слоняющимся без дела, кто работает, тех не трогают. Последний мазок шваброй по пятнистому полу. Мокрые простыни скомканы, волосы на подушках взлохмачены. На лица с раззявленными ртами страшно смотреть.

— Этот молодой еще, лет тридцать пять. — С терпеливым сочувствием сказал мужичок, кивнув на одну из коек. — Не вытянет. А вон тот старик, Герой Советского Союза, он поднимется.