Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

платков и салфеток, которые он утащил из магазина; маленький мальчик и его отец (латиноамериканцы) выходят из магазина спортивных товаров с несколькими коробками инвентаря для женской гимнастики Thigh Master; молодой чернокожий мужчина вылезает из разбитого окна магазина бьюти-товаров с коробкой с феном. Интервью с людьми, которые занимались мародерством во время беспорядков в городских гетто в 1960‑х годах, как правило, демонстрировали, что эти грабежи не преследовали прикладные цели. Некоторые погромщики в дальнейшем утверждали, что не нуждались в вещах, которые они утащили, либо могли позволить себе их купить; другие придавали своим действиям рациональные основания, заявляя, что владельцы магазинов должны были ответить перед ними за былые претензии [Dynes, Quarantelli 1968; Quarantelli, Dynes 1968, 1970; Tilly 2003: 148]. Таким образом, мародеры были вовлечены в акт массовой солидарности. Смысл их действий заключался не в том, чтобы завладеть какими-то конкретными товарами, поэтому среди участников подобных грабежей присутствует своеобразный «альтруизм», не позволяющий им вести себя эгоистично по отношению друг к другу. Мародерство во многом представляет собой ритуализм в духе Дюркгейма, когда некое действие совершается ради самого себя и в качестве символического выражения принадлежности к группе; украденные предметы могут быть почти бесполезными во всех остальных смыслах, однако они удостоверяют то, что вынесший их человек стал соучастником в нарушении закона. Интервью, записанные после таких грабежей, демонстрируют, что в них участвует немало в иных случаях респектабельных людей (женатые, трудоустроенные, прихожане церкви, представители «пристойных», а не «уличных» слоев городского гетто, если использовать терминологию Элайджи Андерсона [Anderson 1999]) – присоединение к коллективному бурлению обладает масштабной эмоциональной привлекательностью или социальным магнетизмом. Возникающая в традиции рациональной/утилитарной социологии проблема второго порядка: «Кто сторожит стражников?» – здесь впечатляющим образом отсутствует. Если же задаться вопросом «Кто грабит грабителей?», когда закон и порядок исчезли, то ответ на него будет таким: практически никто – у «моральных каникул» имеется собственная форма социальной солидарности. Крах внешней власти во время «моральных каникул» не способствует свободному разгулу безудержного насилия[10].

Наиболее подробные имеющиеся у нас данные о поэтапной динамике мародерства относятся не к протестным беспорядкам, а к инциденту с отключением электричества в Нью-Йорке на одну ночь в июле 1977 года [Curvin, Porter 1979]. Здесь мародерство имело более прикладные аспекты, чем в иных случаях, поскольку началось не в атмосфере высокого расового антагонизма и не в условиях нарастающей конфронтации с полицией[11]. Данные о задержаниях на протяжении каждого часа блэкаута, а также интервью с участниками событий позволяют выявить три волны мародеров. Первую из них составляли профессиональные преступники – как правило, мужчины в возрасте от 20 до 30 лет: в течение первого часа после отключения электричества, случившегося в 21:30, они врывались в магазины с ювелирными изделиями и электроникой и забирали оттуда самое ценное. Вторая волна состояла в основном из молодежных банд, вышедших на поиски веселья и азарта, а заодно и возможности пограбить, – они появились на сцене около 11 часов вечера (примечательно, что эти банды не устраивали стычки друг с другом, а присоединялись к моральному сообществу в свободной зоне «моральных каникул»). Третью волну составляли обычные горожане из всех социальных слоев, которые стали появляться на месте действия после полуночи и оставались там в светлое время суток следующего дня, пока ситуация не нормализовалась после полудня[12]. В данном случае все начиналось с любопытства, которое превращалось в магнетическое притяжение возможности поучаствовать в грабежах. Эта третья волна напоминала мародеров во время других беспорядков: охваченные эмоциональной вовлеченностью, они тащили вещи, не имевшие для них особой ценности. Например, один из мародеров захватил из бакалейной лавки кусок говядины, а затем бросил его на тротуар.

Другой участник этих событий – женатый мужчина, работавший продавцом, чья дочь училась в школе при местном приходе, – сообщил, что желание пограбить возникло у него в разгар хаоса.

«Не знаю, что вам сказать. Я почувствовал, что хочу что-нибудь утащить, пока там нахожусь. Мне просто случилось оказаться на этом месте, когда они только начали врываться в магазин. Все происходило мгновенно, и у меня в руках внезапно оказалось полно всякого добра. А когда я стоял на углу и с кем-то разговаривал, внезапно появилась полицейская машина, и меня схватили». У этого человека было с собой десять пар женских брюк и семь блузок; позже он сообщил интервьюеру, что не собирался вручить их своей жене и понятия не имел, что будет с ними делать [Curvin, Porter 1979: 15].

Этот бунт с мародерством был начат лицами, имевшими, на первый взгляд, утилитарные мотивы. Тем не менее результатом этой волны хорошо просчитанного грабежа стало появление режима «моральных каникул», обладавшего множеством особенностей сообщества вре́менной солидарности. Сформировались группы, состоявшие (по меньшей мере частично) из незнакомых друг с другом людей, которые вместе набрасывались на железные защитные решетки поверх закрытых витрин магазинов. Чтобы снести эти решетки, свои усилия объединяли от десяти до двадцати человек – иногда это занимало десять или более минут напряженных действий, – после чего они делали перерыв на совместный отдых, чтобы скоординировать следующее нападение.

Действия последней волны мародеров, воспользовавшихся проломами, которые сделали предыдущие участники беспорядков, продемонстрировали обычную модель неутилитарного символически-эмоционального участия в грабеже. Иных видов насилия, помимо уничтожения имущества, было немного. Мародеры не начинали драки с владельцами магазинов, случайно оказавшимися на месте; чтобы отпугнуть большинство погромщиков, было достаточно даже символической демонстрации возражений со стороны сотрудников магазина. Это можно объяснить ощущением, о котором говорили некоторые мародеры: не было нужды утруждать себя противодействием, поскольку имелось много других мест, которые можно было пограбить без проблем, – в то же время это обстоятельство обнаруживает высокую степень конфронтационной напряженности/страха. Движущей силой действий мародеров не выступал антагонизм к «неприятелю» (опять же, это сильно отличается от беспорядков, во время которых происходит вторжение на чужую территорию), даже несмотря на то что владельцы магазинов были в основном белыми и жили за пределами этого района. Нападения на полицию, несмотря на то что ее численность значительно уступала погромщикам, происходили редко, а когда полицейские производили задержания, они не встречали особого сопротивления.

Для эмоциональной атмосферы действа было характерно сочетание восторга и страха. В почти полную темноту врывались полицейские машины, которые проносились по улицам с воем сирен; толпы людей метались, порой с улюлюканьем и пронзительными криками; полиция стреляла в воздух, пытаясь отпугнуть мародеров, однако это не имело особого сдерживающего эффекта, поскольку те вскоре поняли, что правоохранители открывают огонь не для того, чтобы в них попасть. Время от времени толпы превращались в очаги неистовства,