Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Между имперским единодержавием и христианским единобожием усматривали логическую связь, энергично подчеркивая, что Христос родился не когда-нибудь, а при Августе, первом и самом знаменитом из римских государей (как сказано в древней богослужебной книге, «в лето сорок второе державы Октавия Августа, когда по всей земле был мир» — за последними словами ощущается тоска людей, утомленных тем хаосом, который сменил римский порядок…). Византийская поэтесса IX в. Кассия писала об этом так:

Когда Август на земле воцарился,    истребляется народов многовластие;когда бог от пречистой воплотился,    упраздняется кумиров многобожие.Единому царству дольнему    страны служат;в единого бога горнего    люди верят.

А египетский путешественник VI в. Косьма Индикоплевст, то есть «плаватель в Индию», известный на Руси как Индикоплов, убежденно констатировал: «Царство римлян имеет долго в достоинство царствия владыки Христа, превосходя прочие и, насколько возможно в жизни сей, пребывая непобедимым до конца века. Ибо сказало в Писании: «вовек не погибнет». По отношению к владычеству Христа «вовек» означает бесконечность; по отношению же к царству римлян, воздвигнутому в одно время с Христовым, — что оно не погибнет до скончания века. То обстоятельство, что слова эти писал несторианин, то есть еретик, находившийся с империей в религиозном конфликте, делает его слова особенно показательными для психологии эпохи. Пока стоит мир — должен стоять и Рим; конец Риму — конец миру.

После 476 г. на Западе три столетия с лишним императора не было; но в разоренном, нищем, дичающем городе Риме, камни дворцов которого расхищались на сооружение хижин и крепостей, но имя которого продолжало служить символом «вселенского» единства народов и земель, оставался носитель власти — правда, не светской, а церковной. Это был епископ Рима, с давних пор получивший по примеру александрийского епископа почетное прозвание папы. Во времена Римской империи все привыкли к тому, что папе по различным причинам принадлежит особое положение среди всех епископов — хотя бы потому, что он епископ «царствующего града», исконной имперской столицы. Теперь обстоятельства изменились. Жизнь пап часто была суровой и опасной, ничто не защищало их от варварских набегов и местных беспорядков; на пану можно было напасть во время церковной процессии, избить его и захватить в плен, как это случилось в 799 г. со Львом III, папе приходилось порой, нарушая запрет духовному лицу, участвовать в военных действиях, лично вести жителей Италии против арабов, как это было с Иоанном X в 915 г. Порой всеми делами в Риме среди общей анархии распоряжалось по своему грубому произволу какое-нибудь знатное семейство, и тогда оно ставило папами своих марионеток; так было в первой половине X в., когда такую власть присвоил себе главарь возобладавшей клики Теофилакт, самозваный «консул» и «сенатор» Рима, а затем, что еще больше шокировало современников и потомков, его жена Теодора и дочь Мароцция. Когда тот самый Иоанн X, который сражался с арабами, вступил в конфликт с Мароццией, он был брошен в заточение, где и умер; эта дама отнюдь не почтенного поведения была страшнее арабов. Нечто подобное произошло после смерти папы Сильвестра II, одного из героев этого романа: трех его преемников одного за другим возводила на епископский престол клика Иоанна Кресценция — сына, чей отец был в свое время казнен. Только учреждение коллегии кардиналов в 1059 г. поставило избрание пап вне пределов зависимости от сугубо местных римских смут и бесчинств. Престиж папства, как и других традиционных институций, временами тяжело страдал от всеобщей разрухи раннего Средневековья. И все же в конечном счете он больше приобрел, чем потерял. Именно ввиду отсутствия централизованной светской власти все взгляды в поисках объединяющего, упорядочивающего начала обращаются на папу. Блеск имени Рима, памяти о Риме переходит к нему. «Вечный город» в глубоком упадке; но как символ он значит едва ли не больше, чем значил во времена цезарей.

Поэт XI–XII вв. Хильдеберт Лавардинский заставляет олицетворенный Рим говорить о своей средневековой судьбе так:

Стерто все, что прошло, нет памяти в Риме о Риме,    Сам я себя позабыл в этом упадке моем.Но пораженье мое для меня драгоценней победы —    Пав, я славней, чем гордец, нищий, богаче, чем Крез.Больше дала мне хоругвь, чем орлы, апостол, чем Цезарь,    И безоружный народ — чем победительный вождь.Властвовал я, процветая, телами земных человеков —    Ныне, поверженный в прах, душами властвую их.

(Пер. М. Гаспарова)

Власть Рима над душами — одно из самых поразительных явлений средневековой жизни. Этот Рим — прежде всего папский Рим: Хильдеберт прав, церковная «хоругвь» оказалась куда долговечнее, чем «орлы», эмблема древнеримских легионов. Из всех своих унижений папство выходит, его история продолжается. При этом «хоругвь», как выражался Хильдеберт, соперничает с «орлами», перенимает их значение. Характерно, например, что церемониал папского дворца на Латеране (напомним, что на Ватикан, поближе к базилике апостола Петра, папы переселились лишь к концу XIV в.), описанный в X в. в «Изъяснении о златом граде Риме», во многих отношениях воспроизводит порядки, заведенные при дворе последних римских императоров и первых императоров Византии. А в тезисах папы Григория VII, заявленных миру в 1075 г., мы читаем не только, что «один лишь римский первосвященник правомочно именуется вселенским», но, между прочим, что «один он вправе носить знаки императорского достоинства».

Но эпохе мало было папы, носящего знаки императорского достоинства. Призрак Римской империи сам должен был явиться перед народами Западной Европы.

На рождество 800 г. папа Лев III (тот самый, которому довелось испытать самое обидное обращение от римской толпы) возложил на голову Карла Великого, могущественного короля франков, корону императора. Какого императора, франкского? Что за вопрос! Конечно, римского; иного императора быть не может. Ведь мы не в Европе перед 1914 г., когда титул «император» означал не более, чем «особо значительный монарх», и одновременно существовали Австро-Венгерская, Британская, ну и Российская империи. Об этом нам надо сейчас забыть. И вот парадокс: новоявленный август, усатый, безбородый варвар, всей своей властью обязанный своим германским воинам, императорскую корону получил из рук папы — и еще «римского народа». Такова была юридическая фикция, властно тяготевшая над умами людей; если бы послушная толпа не прокричала по команде: «Карлу, благочестивейшему августу, от бога венчанному, великому императору, миротворцу, многая лета и одоление на врагов!» — не бывать бы всемогущему государю императором. Его главной резиденцией был немецкий город Аахен; но короноваться императором он мог только в Риме. Это по игра — это императив, властно поставленный сознанием эпохи.

Так возникает политическая реальность, которая лишь через много веков получит диковатое для нашего уха обозначение: «Священная Римская империя германской нации». Пока это просто «Римская империя», по фактически это уже империя «германской нации». Но это никоим образом, боже избави, не Германская империя. Создается теория о «переносе полномочий»; права господствующего народа империи, оказывается, легально уступлены римлянами франкам или тевтонам.

Карлу удалось объединить под своей властью всю Западную Европу, кроме Британских островов и Испании, остававшейся под господством ислама; по после его смерти в 814 г. его держава распалась. Его потомки — Каролинги — все более безуспешно боролись с натиском хаоса: в 881 г. даже резиденция Карла в Аахене была разграблена норманнами. В 962 г. императором был избран германский король Оттон I; так было положено начало новой династии. Его преемник Оттон 11 взял в жены византийскую принцессу Феофано. Это очень характерный акт: несмотря на свое положение на Западе, несмотря на венец, полученный в Риме, еще Карл мечтал о браке с преемницей константинопольского престола. Что ни говори, законность ромейской державы более бесспорна, чем законность императоров Запада, — а ведь императорская власть, как мы видели, едина и неделима во всем христианском мире…

Рано умерший Оттон III (983–1002), полувизантиец на тропе «Римской» империи, сполна принял на свои плечи тяжесть имперской идеи. Отсюда характерные для его поведения контрасты надменности и самоуничижения, едва ли не такого, которое, по пословице, «паче гордости»: придворные художники окружали его стилизованный, доведенный до какого-то ритуального знака образ атрибутами самого Христа — и он же смиренным жестом слагал знаки власти у ног греческого отшельника в Италии Нила, как актер, подчеркивающий различие между своей ролью и своей личностью.