Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

— Яка красуня, гетьмане! — горделиво улыбаясь, унс попытался подкрутить усы, но не нашел их на привычном месте и заметно смутился. — Дыму, бачь, наглоталась, бидолага…

Заметив Гдламини, девушка жалобно вскрикнула и кинулась к ней. Но трогательной сцене не суждено было продолжиться. Откуда-то из горящей мглы вновь защелкали выстрелы.

В этой печке нечего было больше делать живым.

— Отходим! — приказал Дмитрий.

Отступить удалось без потерь. Стоило лишь вырваться из круга темного пламени, и ночь перестала быть врагом. Напротив, она, словно устыдившись за содеянное раньше, взяла маленький отряд под покровительство. Надежно укрытые тьмой, люди дгаа и унсы отступали вверх по ответвлению ущелья, ведущего в горы. А позади красное становилось багряным, багряное — пунцовым, а пунцовое — бледно-желтым…

Дгахойемаро догорала.

А потом пожар, властвующий внизу, совсем стих, и ночь сделалась густой, как черный мед деревьев мдуа…

— Понимаешь, пане гетьман, я ж встретил того гада, что до нас приходив, — уже почти обычной речью рассказывал Дмитрию Микола, когда нгуаби позволил отдыхать и все, кроме них двоих, не разводя костра, свалились кто где. — Не вбив, бо не до нього було. Да-а, — протянул Рыжий, потирая синяк. — Нияк не зрозумию: як отой собака так швыдко сумив со стрильцями повернутися?

Невесело хмыкнув, Дмитрий пожал плечами.

— Измена, брат…

— Зрада? — зрячий глаз Миколы округлился. — Тю! Мени стари люды казалы, що у горных зрадныкив не бувае… — он помолчал немного. — А це що таке?!

Из мрака скользнула быстрая тень. Доверчиво прильнула к колену унса. Тот осклабился.

— О! Це ж мий трохвей! Ось, прилепилася, дурна дивка! — Судя по всему, ему не очень-то хотелось, чтобы горная красотка отлипала.

— А усе ж таки красуня, а, пане гетьман?

— Угум… — неопределенно пробурчал Дмитрий, пытаясь вспомнить, откуда знакомы ему эти огромные, в поллица глаза. Да, конечно! Именно из-за них на празднике чуть не погрызлись Микола и унсенок Олекса. Что ж, похоже, и конец спору. Не повезло мальчонке…

— Лягаемо, гетьмане? — спросил унс, зевая.

— Спи, — разрешил нгуаби.

Сам он так и не заснул в эту ночь. А утро оказалось мудренее вечера. Искупая вчерашние беды, оно подарило сразу две радости. Сначала, еще на рассвете, с отрогов спустился Мгамба, уставший ждать прихода нгуаби. А чуть позже из чащобы вышел Н'харо со своими урюками. Отдохнувшие, крепкие парни в полном боевом снаряжении просили вести их в бой немедленно, и Дмитрию пришлось долго разъяснять скрипящему зубами Убийце Леопардов, в чем отличие стычки от войны и почему быстрая месть далеко не всегда ведет к победе…

Всего, как выяснилось, уцелело почти двадцать десятков воинов, считая вместе с необученными и легко раненными. Совсем никаких потерь не понес отряд сержанта Н'харо, три с лишним десятка отважных урюков первого призыва. Это было уже что-то. Во всяком случае, с этого можно было начинать.

В полдень второго дня от сожжения Дгахойемаро, стоя перед строем бойцов, дгаангуаби Дмитрий Коршанский кусал губы, стараясь не выдать гордости, переполняющей сердце.

Он хотел бы, чтобы здесь была сейчас Гдламини, чтобы она, вождь, разделила с ним, военачальником, восхищение этими несломившимися в несчастье воинами. Но, увы, время женщин окончилось, и мвами осталась высокого в горах, воодушевлять и успокаивать тех, кто не способен взять оружие в слабые руки…

Люди стояли полукругом.

Все до единого — суровые, мужественные, силой духа не уступающие урюкам сержанта. Никто не посмел бы признать в этих хмурых мужчинах вчерашних пустоголовых двали. Разве что блеск в глазах нет-нет да и выдавал, как молоды леопарды сельвы.

Уже не отряд. И даже не ополчение.

Армия, хотя и небольшая.

У многих — трофейные автоматы, карабины, остальные крепко сжимают боевые копья, арбалеты, продолговатые щиты, изготовленные из прочных ветвей бумиана, украшенные звериными шкурами и пластинами черепашьего панциря.

— Говори, нгуаби! — попросил Мгамба. Да, пора…

Дмитрий набрал полную грудь воздуха. И вдруг понял, что не может найти нужных слов. Таких, которые вселили бы надежду и уверенность в юношеские души, смятенные первым в жизни поражением и великой бедой. Ему, пожалуй, легче было бы сейчас встать в строй, рядом с ними, чем говорить. Ведь, в конце-то концов, он, их нгуаби, был ненамного старше любого из восторженно глядящих на него юношей.

— Смелее, тхаонги, — шепнул седоголовый Мкиету, стоящий чуть позади. — Теперь ваше время, время молодых. Нам, старикам, пора молчать и гордиться вами.

— Говори же, — почти приказал Б'бубия, старейшина белоснежного высокогорья. — Не томи их, они ждут слова!

Дмитрий судорожно сглотнул.

— Друзья, братья мои! — начал он тихо, тщательно подбирая слова. — Подлые люди пришли в наш дом с далеких равнин. Они сожгли наши хижины, убили множество наших близких. Дгахойемаро — не первое их зло. И не последнее. Вспомните: беда уже поселилась в Межземье, а мы молчали. Горе уже пробралось в край унсов, наших мохнорылых друзей. А мы выжидали. Теперь мы наказаны: война постучалась в наши ворота. Мы будем сражаться, хочется нам или нет. За наши очаги, за наши семьи, за нашу свободу. С нами — горы и предки, Обитающие в Высоте. Санами наши ттаи!

— Йох-хо! — вспорол тишину паузы вскрик М'куто-Следопыта, перебинтованного так, что не было видно лица, и голос нгуаби внезапно окреп, зазвенел, словно чистая сталь.

— Смелее же, люди дгаа! Выше головы! Разве мы одиноки? Нет! Слушайте, что говорит ветер! Поднимается сельва, от Межземья до вершин, и посеявшие беду пожнут горе. Сельва не любит чужих. Врагам нашим она станет могилой. Я, ваш нгуаби, обещаю: мы победим. Хэйо, хой!

— Хой-хо! — закричали воины, и впервые со дней Сотворения воинский клич дгаа прозвучал слаженно, словно на плацу Академии Космодесанта.

Сотни ног затопали о землю. Десятки копий ударили о щиты. Заколыхались пестрые перья над шлемами.

— Позволь сказать, тхаонги?

Н'харо задал вопрос, не повысив голоса, но гулкий бас его мгновенно смял и погасил людские крики.

— Говори!

— Воины дгаа! — Убийца Леопардов вышел из строя и повернулся лицом к замершим юношам, на целую голову возвышаясь над всеми. — Время откапывать къяххи пришло! Да! Смерть равнинным! Смерть! Смерть!! Смерть!!!

Сержант вскинул могучие руки к небу, словно подпирая ладонями Высь. Губы его отвердели, на шее вздулись жилы…

В ясное горное небо рванулся древний приказ дгаа, объявляющий кровавую месть, которая не прекратится, пока жив хотя бы один мужчина, способный убивать.

Он начался с глухих, низких нот, перешел в громкое урчание, загудел, завибрировал, истончился — и оборвался пронзительным, мало напоминающим человеческий, воплем.

Наступила оглушительная тишина.

А затем все воины, от вчерашнего сосунка-двали до умудренного годами старца Мкиету, разом выдохнули:

— Хэйо! Хой! Хой! Хой!

Эпилог

ЗЕМЛЯ. Резиденция Лох-Ллевен. 8 мая 2383 года

Девятнадцать шагов от окна до стола. Девятнадцать шагов от стола до окна. Девятнадцать шагов. От окна до стола. Девятнадцать шагов. От стола до окна. Ровно девятнадцать. Не больше и не меньше. Итак?.. Истекая липким потом, содрогается посреди кабинета жалкий человечишко в сиреневом мундире. На погонах генерал-полковничьи звезды. Глаза затравленно мечутся из угла в угол, и сам он похож на запаршивевшую дворнягу. Его можно понять. Он не знает еще, будет ли жив к вечеру. А жить ему, судя по всему, очень хочется. Ну что ж, возможно, его желание и осуществимо. Все зависит только от него самого…

— Ты все сказал, Эммануил? Ничего не забыл?

— Так точно, Ваше Высокопревосходительство. Все. Только прошу учесть, я ведь пришел сам, и…

— Цыц. Пошел вон.

Человечишко, волоча ватные ноги, убирается прочь. Кажется, левая штанина форменных бриджей потемнела и даже припахивает. Мразь. И все-таки, что правда, то правда: он пришел и покаялся сам. Не зная еще, что к вечеру за ним все равно приедут. Шкурой, что ли, почувствовал? Неважно. Важно другое. То, что пришел. Сам. Значит, жить будет. Но плохо. И недолго. Впрочем, этого ему знать необязательно…

Да и не в нем, ничтожестве, дело…

Девятнадцать шагов от стола до окна.

И обратно.

Девятнадцать шагов от окна до стола.

И обратно.

Хорошо, что ни говори, иметь такой просторный кабинет. С огромной лоджией и широченными окнами, распахнутыми в голубую ширь. Можно гулять, заложив руки за спину, и думать вволю. Наедине с самим собой и горным ветром, колышущим занавески. Когда прогуливаешься, размышляется легче. Мысли чище, прозрачнее. В кресле у камина, зимой или поздней осенью, совсем не то. Хуже. Дремотнее. Не успеешь сосредоточиться, а вот уже и закемарил…