Течет река Мойка... От Фонтанки до Невского проспекта - Георгий Зуев

Все эти знаменитые рестораны Северной столицы «в своем сверкающем сплетенье» история соизволила расположить в конце XIX – начале ХХ столетия на «сквозных» участках между набережной реки Мойки, Большой Конюшенной («Донон», «Медведь», «Контан») и Большой Морской («Кюба») улицами блистательного Санкт-Петербурга. Имя этого «звонкоголосого» поэта я впервые услышал в доме моего деда, во время очередного званого обеда в кругу его близких друзей-староверов. Самый закадычный приятель деда, потомок известного охтинского купеческого клана Клейменовых – Иван Иванович, балагур, весельчак и талантливый музыкант, после очередной рюмки водки, настоянной дедом на лимонных корочках, начинал вспоминать о былых временах и ресторанных застольях. Он тогда произнес имя известного в предреволюционные годы петроградского поэта Николая Агнивцева, завсегдатая столичных ресторанов, человека нрава веселого, общительного, тамаду большинства широких и разгульных застолий в ресторане «Донон». Накрывшая в 1917 году Россию буря двух революций вынесла его за пределы империи с мощной волной эмиграции многих наших растерявшихся сограждан.

Николай Яковлевич Агнивцев страдал в эмиграции безумно, его поэзия непродолжительной поры изгнания посвящалась главным образом оставленному любимому городу. Он продолжал «шутить сквозь слезы», оценивая свое стихотворное эмигрантское творчество «как авторский литературный паспорт поэта-изгнанника, со всеми рифмованными визами, своевременно отмечавшими его стихотворные зарубежные шатания с 1917 по 1923 год».

Автор послесловия репринтного издания берлинской книжки стихов Н.Я. Агнивцева (М.: Книга, 1989) Вадим Дмитриевич Федоров прекрасно охарактеризовал талант поэта, его жизненное кредо и трагическую судьбу: «Пожалуй, русская литература (а может быть, и не только русская) не знала иного примера, когда практически вся книга стихов „Блистательный Санкт-Петербург“ была посвящена поэтом в эмиграции своему городу, – она написана человеком, страстно влюбленным в его историю, в его традиции, в его быт. Право же, Агнивцев относился к Петербургу как к любимой женщине. Он не просто любил, – поклонялся, боготворил, жил и дышал этим городом, всем, что было как-то связано с ним. Можно добавить, что Агнивцев – не просто „русский советский поэт“ (по определению «Литературной энциклопедии». – Г. З.), он – прежде всего – петербуржец, поэт Петербурга, точнее – первейший его поэт, навсегда преклонивший колено перед его величием».

Николай Агнивцев, так же как позднее и Александр Вертинский, не находя покоя за границей, боясь сгинуть там без Родины, пришел к единственному радикальному средству лечения от тяжелой формы ностальгии – возвращению в Россию. Поэт вернулся в Петроград в 1923 году и сразу же выпустил свой «послеэмигрантский» сборник стихов «Снова в Петербурге».

В.Д. Федоров писал, что это «были даже не стихи, это крик, простите, – щенячий визг, визг восторга, который возможен только в очень молодом и оттого счастливом возрасте»:

Прощайте, немцы, греки, турки,И здравствуй, Русская земля!В своем я, снова, Петербурге,Я, снова русский! Снова – «Я»!И в небе Питера, бледнея,Уходит беженский угар…И вновь, я рифмою своею —Целую Невский тротуар!..

Н.Я. Агнивцева характеризовали по-разному. Первый том Советской энциклопедии в 1929 году информировал читателей о том, что «в первый дореволюционный период основные мотивы поэзии А.Я. Агнивцева – экзотика, эротика и идеализация феодально-аристократического мира. В дальнейшем основным его настроением становится сменовеховский национализм. Последний же период творчества Агнивцева посвящен будням советского быта. Известен и как автор ряда книжек для детей».

В годы кратковременной хрущевской «оттепели», почти через тридцать лет после трагически оборвавшейся жизни поэта, «Краткая литературная энциклопедия» (1962 г.) более подробно описывала жизнь и творчество «русского советского поэта» Агнивцева, произведения которого, оказывается, «приобрели известность эстетическими песенками и куплетами для эстрады, содержащими эротические и экзотические мотивы; по характеру они близки песенкам А.Н. Вертинского… Стихи же эмигрантской поры Агнивцева отмечены тоской по Родине». Кстати, после репринтного издания под девизом «Книжные редкости» (1989 г.) сборника прекрасных стихов Н. Агнивцева «Блистательный Санкт-Петербург» ни в советское время, ни в годы после развала СССР сборники стихов этого «русского советского поэта» не публиковались.

Респектабельный петербургский ресторан «Донон», о котором с таким почтением и любовью упоминал в своих стихах поэт Н. Агнивцев, долгие годы располагался на набережной Мойки, 24. Весьма любопытна не только история этого ресторана, но и характеристика старинного участка с его постройками разных лет и архитектурных стилей. Петербургский историк П.Я. Канн полагает, что в конце XVIII столетия на этом участке набережной реки Мойки располагался жилой дом, принадлежащий трактирщику Демуту. После его смерти в 1802 году вдова продала каменный жилой особняк за номером 24 придворному повару итальянцу Рикетти. Мы уже упоминали об этом строении царского кулинара в связи с историей строительства через Мойку широкого Певческого моста. Дело в том, что в момент покупки дома придворным кулинаром Рикетти в конце 30-х годов XIX столетия на Мойке вообще отсутствовал мост, ибо старый ветхий деревянный снесли, а напротив дома № 24 организовали лодочную переправу к Дворцовой площади. Квартиры этого дома Рикетти выгодно сдавал внаем чиновникам высоких рангов министерств финансов и иностранных дел. Два этажа этого дома занимал граф Юрий Александрович Головкин со своей супругой – Екатериной Львовной Нарышкиной. Граф, действительный тайный советник, обер-камергер и член Государственного совета, родился и долго жил в Швейцарии. Он не только не владел языком своих знаменитых предков, но и был недостаточно физически ловким и осторожным человеком. С ним постоянно происходили нелепые случаи на прогулках по городу и в быту. (Анекдот о его «утоплении» приводился ранее, в очерке о Певческом мосте. – Г. З.)

Главной достопримечательностью второго двора дома № 24 на Мойке являлся флигель, в котором размещался фешенебельный ресторан «Донон»

При отъезде на родину в Италию придворный повар Рикетти продает участок и дом № 24 на набережной реки Мойки известному петербургскому купцу и домовладельцу И.Ф. Калугину, сдававшему здание внаем.

В 1840-х годах первый этаж дома № 24 на набережной Мойки арендовала супружеская пара из Франции. Глава этого семейства, некто Жорж, организовал магазин съестных припасов «первой свежести». Прекрасное обустройство торгового зала, его идеальная чистота, высокое качество пищевых продуктов и ко всему этому красавица продавщица (жена месье Жоржа), великолепно одетая и встречающая покупателей ослепительной улыбкой, быстро определили высокий авторитет нового торгового заведения. Дела супругов пошли в гору. Разбогатев, они приобрели у хозяина участка дворовый флигель, в котором обустроили помещения для небольшого уютного кафе-ресторана. Занимавшийся довольно сложной историей организации фешенебельного столичного ресторана «Донон» краевед Борис Антонов не сумел выяснить причину, побудившую преуспевающую пару, с нуля организовавшую доходное торговое предприятие и кафе-ресторан в столь престижном месте, в 1849 году продать его своему земляку Жану-Батисту Донону, принявшему русское подданство и вошедшему в 3-ю гильдию русского купечества. Он-то и стал родоначальником знаменитого петербургского ресторана «Донон». Н.Я. Агнивцев оказался прав, говоря, что: «Нет Петербурга без „Донона“!» Заведение француза Жака-Батиста Донона быстро стало самым модным и респектабельным столичным рестораном, принимавшим на набережной Мойки, 24, даже членов фамилии дома Романовых, среди которых наиболее частым посетителем «Донона» бывал великий князь Алексей Александрович. Ресторан славился великолепной кухней и своими кулинарами-поварами. Заведению Жака Донона прибавлял популярности и известный в Петербурге румынский оркестр, управляемый талантливым руководителем и музыкантом Титулеску.

Репертуар оркестра и высокое мастерство его солистов и исполнителей, виртуозно владевших струнными инструментами, по оценке столичных газет, «создавали уютную непринужденную атмосферу в зале. Страстные же и иногда рыдающие звуки скрипок и голоса солистов создавали в обеденном зале „Донона“ некий настрой для любовных признаний – обычно чужим женам».