Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Но главным было все же не желание, вернее, не только оно одно, Сталина строить социализм в «отдельно взятой стране». С одними, пусть и самыми благими, намерениями перевернуть огромную страну невозможно. Вся сила Сталина заключалась в том, что сама страна была готова к осуществлению таких намерений. Люди устали от неопределенности, от бесконечных сказок о мировой революции и светлом будущем, и когда Сталин заговорил о том, что не надо ни на кого надеяться, а делать все самим, они услышали то, что не только хотели услышать, но и о чем так или иначе думали все эти годы сами.

На волне революционной эйфории можно было верить в мировую революцию в 1917-м, но в 1924-м это было уже просто глупо. В стране хватало собственных проблем, чтобы переживать за никогда не виданных «англицких» или каких-нибудь еще «итальянских братьях».

Так, Сталин достаточно громко заявил о себе не только как о практике и верном бойце партии, но и ее рулевом, который уже тогда различал в туманном будущем светлый и ясный путь. А чтобы еще больше укрепить в сознании партии и страны свое право на лидерство, ему надо было выбить из рук Троцкого то самое оружие, с помощью которого он так успешно сражался сам: ленинизм. И главным в его критике стало принципиальное противопоставление им уже во многом своего собственного сталинского «ленинизма», который теперь идентифицировался с верой в возможность победы социализма в одной стране, и «троцкизму», который был объявлен Сталиным «полуменьшевистским, антиленинским течением», связанным в первую очередь с теорией перманентной революции.

Сам Ленин, не уставал повторять Сталин, еще в 1915 году с нескрываемой иронией отзывался о «перманентной революции» как об «оригинальной теории» Троцкого, напоминая, что тот заимствовал у большевиков их призыв к рабочим завоевать власть, а у меньшевиков — отрицание роли крестьянства. Вопрошая, куда идет революция в России, Сталин приводил высказывание Троцкого из его книги «1905», которое заканчивалось следующими словами: «...противоречия в положении рабочего правительства в отсталой стране с подавляющим большинством крестьянского населения смогут найти свое разрешение только в международном масштабе, на арене мировой революции пролетариата».

Говоря о нынешней недооценке Троцким союза рабочих с крестьянством, Сталин в очередной раз задавался вопросом: «А как быть, если международной революции суждено прийти с опозданием?» И сам же отвечал, что ничего обнадеживающего Троцкий предложить не мог и не оставлял революции никаких перспектив, кроме возможности вести растительное существование среди собственных противоречий и загнивать в ожидании мировой революции. И именно поэтому Лев Давидович и твердил все последнее время о «перерождении партии» и пророчил гибель! Ну а коль так, то теория «перманентной революции» являлась... учением «перманентной» безнадежности.

«Неверие в силы и способности нашей революции, — как бы подводил итог Сталин, — неверие в силы и способности российского пролетариата — такова подпочва теории «перманентной революции». Что, надо заметить, было не совсем так. В то время Троцкий уже не являлся проповедником «перманентной революции» и даже не отрицал возможность продвижения к социализму в России. Потому и слышал «великолепную историческую музыку растущего социализма» в контрольных цифрах Госплана.

Тем не менее Сталин был прав в главном: Троцкий по-прежнему не верил в способности России самостоятельно построить социалистическое общество. И лучше всех свое неверие он объяснил сам. «Самой крупной ошибкой Сталина, — заявил Лев Давидович, — является его теория о возможности строительства социализма в одной стране».

Поворот, или вернее, возвращение к интересам «отдельно взятой стране», означал многое, и в первую очередь возращение к ее культуре и истории, что Сталин и продемонстрировал в своем выступлении уже на похоронах Ленина, когда использовал образы из знаменитого стихотворения великого русского поэта Федора Тютчева «Море и утес». По тем временам это выглядело весьма странным, поскольку все сделанное Россией до Октября объявлялось никому не нужным хламом, выброшенным революцией на свалку истории.

Конечно, это было не случайно. Со своим русским и пока еще тайным патриотизмом Сталин никогда не охаивал, подобно Троцкому и Бухарину, ни русскую историю, ни тем более русскую культуру, которую считал величайшей культурой в мире...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

За неделю до открытия XIII съезда партии Крупская передала в ЦК бомбу «замедленного действия» — конверты с последними работами Ленина. Мех-лис вручил их Сталину. Тот прочитал их и, привычно обругав вдову последними словами, отправился на совещание с Каменевым и Зиновьевым.

Волновался ли он? Наверное, волновался. Выступления новоявленного теоретика не понравились записным партийным мыслителям, как не нравилось им и намерение Сталина строить социализм в одной стране. И при даже не очень большом желании они без особого труда могли бы поставить специалиста по «национальному вопросу» на его законное место. К счастью для Сталина, такого желания у них не было. «Предатели революции» по-прежнему держали его за рабочую лошадку и решили спустить дело на тормозах, потому что по-прежнему опасались Троцкого и очень надеялись на сталинский партийный аппарат. Помимо всего прочего, исполнив посмертную волю вождя, им пришлось бы пойти еще дальше и выдвинуть на первые роли «самого способного среди членов нынешнего ЦК», то есть все того же Троцкого, которого они ненавидели всей душой!

Да, за полтора года со времени написания ленинского Завещания в Москве-реке утекло много воды, и чуть ли не все выводы вождя потеряли свою актуальность. Не было никакого раскола в партии, а «самый способный человек среди нынешнего ЦК» — Троцкий — основательно подмочил свою репутацию. И все же последнее слово было за «старшими товарищами». И они сказали его, оставив все как есть. Ну а чтобы все же хоть как-то почтить усопшего вождя, было решено зачитать послание Ильича не на съезде, как того хотел сам Ленин, а на предсъездовском пленуме ЦК.

Когда Каменев прочитал на пленуме ЦК ленинское письмо, в зале воцарилась недоуменная тишина, поскольку было не очень понятно, о какой концентрации власти идет речь. Упоминание же о грубости могло вызвать у сидевших в зале разве усмешку, поскольку многие слышали самого вождя. И не случайно один из делегатов громко воскликнул: «Эка невидаль!»

Правда, один из близких к Сталину сотрудников его секретариата описывал эту сцену несколько иначе. И после того как Каменев зачитал ленинское письмо, по его словам, какая-то мучительная неловкость парализовала собрание. «Сталин, — вспоминал он, — сидевший в президиуме, чувствовал себя приниженным и жалким. Несмотря на самообладание и деланное спокойствие, по лицу Сталина было видно, что решалась его судьба».

Может все и было так, но верится в такую интерпретацию с трудом. Вряд ли хорошо понимавшие ситуацию Зиновьев и Каменев пустили бы столь серьезный вопрос на самотек и, конечно же, все решили заранее. Как это всегда и делается в подобных случаях. И Сталин наверняка знал, чем кончится весь этот спектакль. А он так и закончился. Ничем.

«Товарищи, — сказал Зиновьев, — последнюю волю, каждое слово Ильича, мы, безусловно, должны считать законом... В одном вопросе, однако, мы с радостью можем сказать, что опасение Ильича не подтвердилось. Я имею в виду вопрос, касающийся генерального секретаря. Вы все были свидетелями нашей совместной работы в последние месяцы. Как и я, вы могли убедиться в том, что опасения Ильича не оправдались». Ну а раз так, то, по словам Зиновьева, надо было оставить все как есть. К его просьбе присоединился и Каменев. Что же касается «воли Ильича», то Каменев вообще предложил не сообщать о ней съезду.

После недолгого спора было принято решение ознакомить с ленинскими документами участников съезда путем оглашения по делегациям основных партийных организаций и не обсуждать его на партийных заседаниях, было также решено не публиковать письмо Ленина в прессе.

Но на этом дело не кончилось, и вопрос о пребывании Сталина на посту генсека был поставлен на заседании делегаций съезда. Впрочем, и там все прошло по заранее написанному Зиновьевым и Каменевым сценарию, и столь пока еще нужный в их борьбе с Троцким Сталин остался на своем посту.

23 мая 1924 года начал свою работу XIII съезд партии, который, по словам Дейчера, превратился в «оргию проклятий» в адрес Троцкого. И если сравнивать тот елей, который лился на «демона революции» на предыдущем съезде с XIII, то можно было подумать, что речь идет о двух совершенно разных людях.

Сам Троцкий повел себя весьма сдержанно и долго, и нудно говорил о роли партии и закончил тем, что перефразировал известную английскую пословицу. «С гораздо большим историческим правом, — заявил он, — мы можем сказать: права или не права в отдельных частных конкретных вопросах, в отдельные моменты, но эта моя партия...» На что еще более разочарованная Крупская, которая очень надеялась на то, что Троцкий даст Сталину настоящий бой, холодно заметила, что если партия всегда права, то не стоило тогда и затевать дискуссию.