Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

— Ой, знаю, знаю, — шептала порывисто гетманша. — Горю вся и таю в чарах любви… Мне самой без тебя до того будет невыносимо, до того с ним ненавистно, что я… боюсь даже греха… но как же с тобой бежать? Когда и куда?

— Подожди, пока я устроюсь, пока выяснятся дела… скоро это будет, скоро! Притворись пока, принудь себя… Я же с тобой буду видеться… «хвылыны» не упущу… и тогда уже станешь навеки моею… пока полковницей, а потом еще большей владычицей, — и он стал ее целовать торопливо, бешено, не обращая уже внимания на ее протесты…

— Да постой, сумасшедший, дурной, — говорила она, — я еще тебе хотела сообщить серьезную вещь… слушай, сюда могут случайно войти…

Но Самойлович видимо не хотел ее слушать и заглушал ее мольбы бурей ласк. Мазепа сидел, как на угольях; у скрытого свидетеля вырвалось конвульсивное движение, от которого скрипнуло кресло…

— Ай! — завопила в ужасе Фрося и бросилась, опрокидывая стулья, цепляясь за шкафы, из светлицы.

— Стой! Расшибешься! — погнался за ней вслед Самойлович. — Это тебе показалось… это я дернул стул… дай сюда свечу, — из этой светлицы выхода нет, и если там спрятался какой негодяй, то он живым не выйдет…

— Ой, смерть моя! — послышался стон гетманши уже в третьем покое.

— Да клянусь тебе, успокойся… обопрись мне на руку, а то упадешь! — уговаривал ее Самойлович.

Мазепа воспользовался мгновением и, добравшись ползком до потайной двери, проскользнул в нее, запер на ключ и очутился вскоре на гетманском «дворыщи». Он оглянулся: было совершенно темно; суеты и переполоха не замечалось, не виднелось даже ни одной фигуры вблизи; только в гетманских покоях промелькнул в одном и другом окне мигающей полоской свет и погас… «Выйти ли со двора, или уйти в свой покой и притвориться спящим?» — задал себе быстро вопрос совершенно очумевший Мазепа и, решившись на последнее, пробрался воровски, никем не замеченный, в свою светличку, сбросил торопливо жупан и растянулся на пуховой постели.

Он до того был поражен только что происшедшей перед ним сценой, до того взволнован, что долго лежал, тяжело дыша, не могши привесть в порядок своих растерянных мыслей. Мазепа лежал и чутко прислушивался к внешнему шуму; но кругом было тихо, безмолвно… «Должно быть, осмотрели «пысарный покий», никого не нашли там и успокоились, что шум произведен был самим Самойловичем», — решил Мазепа и сам стал приходить в уравновешенное состояние духа, анализ и логика пришли наконец к нашему другу на помощь и помогли собрать в правильный строй его всполошенные мысли. — «А это я хорошо сделал, — одобрил уже свое поведение Мазепа, — что сдержал себя и не поддался первому побуждению, первый порыв всегда слеп, «необачный», только разум может указать нам наивыгоднейший путь в наших поступках. Ну, что бы путного было, если б я бросился тогда на Самойловича? Не только я не мог тем доказать его гнусности, но, напротив, погубил бы себя, что важнее всего, погубил бы и самое соглашение с Бруховецким… Ведь Самойлович от него посол, оскорбление его есть оскорбление самого гетмана. Какое бы тогда могло быть соглашение? Разве потом, приватным образом вызвать этого смазливого полковника на поединок? Но к чему и за что подставлять свою голову? Что мне эта Фрося? Хороша только и соблазнительна, да черт с ней. Если б и гетман мой выкинул ее из думок, то было б и для него, и для дел великое счастье… Любит только он ее страшно, безумно, — а она? Если гетман будет настойчив в своих ласках, то эта гадюка способна его ужалить смертельно. Нужно будет во что бы то ни стало предупредить гетмана! — решил Мазепа и стал снова прислушиваться; ему показалось, что кто-то прошмыгнул мимо его двери и словно бы зашептал вблизи с кем-то другим…

Мазепа приподнял голову, но шум не повторился, и кругом улеглась снова мертвая тишина.

— Показалось ли мне, или удостоверяются, где я? — подумал Мазепа, — пожалуй, ему самому следовало бы удостовериться… А как я, однако, ошибся в нем! Он метит высоко и хорошо понимает положение теперешних дел, даже планы его остроумны… Да, с ним нужно считаться… даже сблизиться не мешает, — при этом у Мазепы мелькнула мысль, что Самойлович отозвался и о нем весьма ласково и похвально, — сблизиться, конечно, затем, чтобы выведать от него все происки Бруховецкого и угадать планы самого Самойловича… А Дорошенко открыть ли все? Как поступить тут? Долг службы и долг привязанности, конечно, кричит за то, что нельзя от него скрыть измену, свившую гнездо в его пепелище… Ведь эта измена не только «шарпае» его сердце, но может грозить даже жизни. Конечно, лучше отрубить, как ни больно, зараженную руку, чем зараза пожрет все тело… Но делать ли это сейчас? Теперь так нужны всем его душевное спокойствие, твердость воли, не встревоженный разум… Теперь наступает решительная минута в судьбе нашей отчизны… отнять в эту минуту у нее вождя — преступление, равносильное матереубийству… О, и здесь голова должна взять верх над сердцем!

В это время раздался слабый стук в дверь; Мазепа вздрогнул и затаил дыхание: неужели Самойлович? Стук повторился и дверь, под чьим-то нажимом, стала отворяться. Мазепа притворился спящим.

LXX

— Пане ротмистр, вы тут? — робко спросил показавшийся в дверях Самойлович, освещенный фонарем из коридора; он казался черным силуэтом на красноватой полосе полуотворенной двери.

Мазепа что-то промычал и свесил до полу руку.

— Спит, — проговорил полковник. — Гей, пане ласкавый! — крикнул он уже смело, шумно войдя в светлицу. — Пора вставать! Мы уже все встревожились даже, не зная, куда делся пан ротмистр!

— Га! — приподнялся с кровати Мазепа и сел, как очумелый, стал протирать себе глаза. — Где я? Кто тут?..

— Дома, дома, — потрепал его ласково по плечу Самойло-вич, — а перед паном тут полковник, которому так полюбился пан ротмистр…

— Ой! Полковник?.. Прости, вельможный пане, что так принимаю, — схватился на ноги Мазепа и протянул ему обе руки, — заснул, как байбак.

— Не мудрено, пане! — обнял его Самойлович. — Поход и дальняя дорога утомят хоть кого… а пан проспал и обед, и подвечорок…

— Да! — зевнул Мазепа. — Однако, что ж мы стоим впотьмах? Гей, свечей сюда и венгерского! — крикнул он кому-то за дверь и прибавил, обратясь к Самойловичу. — Вельможный пан не откажет мне в удовольствии распить с ним жбан венгржыны: полковник такой дорогой у меня гость!

— Рад, рад! — пожал еще раз руку Мазепе Самойлович. — Я весьма счастлив, что судьба меня снова свела с паном, хотелось бы поближе сойтись…

— О, — протянул вкрадчивым голоском Мазепа, прижимая руки к груди, — желания наши встретились, а сердце мое давно уже льнет к пану.

Подали свечи и вино. Мазепа взглянул вскользь на своего гостя и не заметил у него ни в глазах, ни в выражении лица никаких подозрений, а напротив, во всей фигуре его было разлито столько спокойствия и самоуверенности, что и у самого Мазепы сбежала тревога с души. Вскоре, за ковшом доброго вина беседа их приняла совершенно дружеский оттенок, хотя все-таки каждый из собеседников был настороже.

Мазепа болтал и рассказывал разные интересные и смешные эпизоды из своей жизни, подливал постоянно своему собеседнику в ковш вино, сам пил и видимо хмелел, а в хмеле становился все откровеннее и вызывал Самойловича на таковую же откровенность… Он, между прочим, рассказал, как его чуть не замучил Тамара, как спасло его от рук убийцы лишь чудо… Самойлович искренне возмутился этим рассказом, — он не знал до сих пор ничего о претерпенных ротмистром страданиях.

— Да еще представь себе, дорогой пане, — смеялся добродушно Мазепа, — что ездил я к Бруховецкому с самыми дружелюбными предложениями от моего гетмана: он ведь предлагал ему и свою булаву, лишь бы соединил Бруховецкий Украину под одной властью.

— И неужели искренне уступал свою власть Дорошенко?

— Искренне, — махнул развязно рукой Мазепа. — Он ведь химерник… Что вобьет себе в голову, так и себя не пожалеет.

— Да, химерник, — посмотрел пытливо на Мазепу полковник, но у того уже мутились глаза. — И я не знаю, как пан держится химер; с панским умом и эдукацией можно ведь пробить себе дорогу, всякий бы с радостью принял его услуги… и вернее бы обеспечил будущность.

— Хе! — пошатнулся на стуле Мазепа. — Так вот обеспечит, как Бруховецкий… Я со щырым сердцем… и мой гетман… всем готовы… чтоб возвеличить его — ради отчизны… а он меня в яму.

— Да разве с Бруховецким свет кончается? — Найдутся после него, которые тебя оценят.

— А я что?.. Я душою и телом!.. А смотри, мой друже, мой голубе, чтоб и тебя не одурил этот Бруховецкий… Ведь он тебя сюда послал для чего-то, — подливал все вина Мазепа.

— Послал, теперь уже на все согласен, только не верит.

— Вот тут у меня все, — показал Мазепа на сердце, — и полюбился же ты мне, вот как! Давай побратаемся, пане полковнику!