Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

Мазепа первый поддержал это мнение и предложил свои услуги для переговоров с Собеским; лучшего посла нельзя было и придумать, а потому он и отправился вместе с Кочубеем в неприятельский замок. Богун же с Палием поскакали в занятый ими накануне городок, чтобы быть готовыми по первому «гаслу» ударить на обессиленного врага. Сам Дорошенко согласился тоже с мнением своего старого друга Богуна — на случай полной неудачи мирных переговоров повести атаку всеми силами: теперь ведь в самом худшем случае татары могли лишь отступить, но не броситься на своих союзников, — в том, по крайней мере, был убежден Дорошенко. Получив напутствие и благословение от митрополита и архимандрита, он вышел из палатки несколько ободренный.

Часа через два из замка возвратился Кочубей и объявил гетману, что поляки, услышав шум и крики в татарском лагере, тотчас же послали туда своего посла разузнать, в чем дело, и оттуда вместе с парламентером польским был отправлен в их лагерь татарский мурза для окончания переговоров о мире и об откупе; татары, на глазах самого Мазепы, покончили решительно с Собеским, заключили с ним мир и вечный союз, за который Польша обязывалась выплачивать татарам ежегодно большие суммы, а кроме того, уплатить всю недоплаченную за прошлые годы дань. Таким образом, теперь сам Собеский будет предписывать условия подданному Речи Посполитой, казачьему гетману, и если последний не согласится на них, то татары вынуждены будут, как союзники польские, выступить, по требованию Собеского, на казаков.

— Вот они, эти верные союзники! — вскрикнул гневно Богун. — И без Сирко они продали бы нас за «бакшыш»; у них ведь кто больше даст, тот и брат!

— Предатели, предатели! — побагровел гетман и ударил себя в грудь кулаком.

— Верно, что Иуды! — повторил и Богун. — разве под Зборовом не устроили они такой же самой штуки? Разбитый на голову король был уже в наших руках. Так что же? Паны подкупили татар, и хан принудил нас заключить мир, когда вся Польша лежала у наших ног! А под Берестечком разве не зрадили они нас, задобренные «бакшышем»? О, Сирко прав, что ненавидит их!

— Проклятье! Бить их всех! Лучше поляжем в удалой битве, чем через этих разбойников наденем на шею ярмо! — завопил, не помня себя от гнева, гетман и, обнажив саблю, ударил было шпорами коня, как в это мгновение его остановил Кочубей.

— Ясновельможный гетмане, — произнес он торопливо, — прости за смелость, я не досказал тебе еще главного. Мазепа просил передать, что, несмотря на все, он успеет выговорить приличные и непозорные условия для мира; вскоре он явится сюда в лагерь с уполномоченными польского гетмана для подписания мирного договора.

Последнее сообщение несколько успокоило гетмана и остановило его безумный порыв.

Прошло два часа томительного ожидания.

Наконец прибыл и Мазепа с уполномоченными. Доводы и обаяние дорошенковского посла, а главное — весьма опасное положение польского войска сделали свое дело у Собеского, так что он весьма охотно согласился на следующие условия:

Дорошенко обещал оставаться верным подданным Речи Посполитой, а последняя утверждала его в гетманском достоинстве и прощала все грехи казакам. Кроме сего, сделаны еще были с обеих сторон торжественные обещания: со стороны Польши, — не нарушать никаких прав и привилегий казачьих, не дозволять шляхте притеснять крестьян и не вмешиваться в дела православной церкви, а со стороны Дорошенко, — не поднимать никогда оружия против Польши.

Со скрежетом зубовным, с затаенной в сердце клятвой отметить своим обидчикам и положить душу за объединение Украины под самостоятельной булавой, Дорошенко подписал мирный трактат и поспешил возвратиться в Чигирин.

А на левом берегу Днепра росла уже и поднималась темная, грозная туча…

Снова Чигирин… Снова придворная жизнь, придворные интриги…

Мазепа прискакал туда по поручению гетмана первым, чтобы разведать, не было ли со стороны левобережного гетмана каких-либо подвохов, и чтобы дать отпор Бруховецкому, если тот предпринял что-либо враждебное против Дорошенко, а главное сообщить обожаемой гетманом гетманше о благополучном окончании похода и о сердечной тоске по ней бесконечно любящего ее супруга.

Мазепа застал пани гетманову не одну: ее одиночество и тревогу разделял прибывший неожиданно с правого берега Самойлович.

Гетманша встретила Мазепу не то чтобы совсем недружелюбно, но с нескрываемым раздражением. Казалось, она была разочарована тем, что поход оборвался так скоро: она рассчитывала на затяжную войну, и вдруг конец, и такой неудачный. Последним обстоятельством она особенно маскировала свое неудовольствие.

— Что делать! — говорил со вздохом Мазепа, — на все воля Божья! Все плоды гетманского подвига, все будущее Украины вырвал из рук своевольный Сирко. такой «зрады», моя пышная крулева, и сам великий ум отклонить не в силах.

— Великий ум мог это предугадать, — возразила раздраженно пани гетманова. — Сирко неохотно отвечал на предложения его, а вступить в союз с татарами высказал через твою же милость окончательное нежелание и явно выражал свою ненависть к татарам.

— Но он при этом давал слово ре вмешиваться в дела ясновельможного, он разделял его мысли, его стремления…

— Так и нужно было воспользоваться этим, не оставлять сомнительного помощника у себя за спиной, а услать куда-либо подальше.

— Ого! Я и не подозревал, — вмешался в разговор вкрадчивым, льстивым голосом Самойлович, — что наша пленительная владычица обладает таким орлиным умом полководца! Значит, и суровый Марс обратил свое око на нашу «чаривныцю»… Как же нам, бедным смертным, не терять от одного ее взгляда головы?

— Пан полковник вечно жартует! — вспыхнула от удовольствия гетманша и бросила на собеседника такой выразительный взгляд, что Мазепе он показался подозрительным, — а я говорю дело, и смеяться надо мной нечего, — надула она обворожительно губки, — нельзя было полагаться на этого «розбышаку», а нужно было оградить себя… Ну, вот и вышло, что все затеи разлетелись прахом и весь поход окончился ничем… Опять начнутся рассылки послов да бесконечные переговоры… По-моему, коли затевать серьезное дело, так дома сидеть нечего, — последнюю фразу она заключила уже желчно.

— Затеи, или, лучше сказать, заветные желания и святые «думкы» нашего преславного батька и гетмана, — возразил Мазепа, — не только не разлетелись прахом, а оперились даже соколиным крылом, и Господь нам поможет этими думками залечить смертельные раны отчизны, да и поход наш, моя крулева, закончился все-таки завоеванием… Не таким, правда, как желали, а все-таки важным: ясновельможный пан наш утвержден в гетманском достоинстве.

— Только-то? — уронила небрежно пани гетманова.

— Для ее мосци, — улыбнулся Самойлович, — это ничтожество, весь свет должен признать ее не гетманшей, а даже королевой.

— О, в этом я спорить не смею! — воскликнул с напускным пафосом и Мазепа, — в сердце у него зашевелилось недоброе чувство и против этой ветреной гетманши, и против нежеланного гостя, очевидно настроенного не в пользу гетмана, но он затаил это чувство и, желая обратить весь разговор в шутку, стал на одно колено и воскликнул:

— Не королевой признаю я мою повелительницу, а богинею.

— Встань, смертный! — улыбнулась в свою очередь гетманша, протянув свою алебастровую ручку. — Я принимаю твое поклоненье.

Мазепа поцеловал протянутую милостиво ручку. В это время вошла в покой «выхованка» гетманши и доложила, что «сниданок» готов.

Когда все двинулись в трапезную, то Мазепа задержал на минуту Саню.

— Давно тут, моя любая панно, полковник Самойлович? — спросил он у нее тихо.

— Давно, — ответила она с легким вздохом, — сейчас же вскоре после гетманского отъезда он сюда к прибыл.

— А с каким поручением, не знает панна?

— Кажется, так себе… в гости.

— Гм! Странно!.. Не такие теперь времена… Уж нет ли туг чего со стороны Бруховецкого?

— Не думаю, — протянула панна, — мне кажется, просто нечего ему там делать.

— Не нравится он мне, правду сказать, — заметил, очнувшись от какой-то задумчивости Мазепа, — чересчур сладок и чересчур уж жмурит глаза.

— Да и мне он не по душе, — сдвинула девушка брови и каким-то смущенным голосом спросила Мазепу, — а что… много наших убито или искалечено?

— Не особенно… но без жертв войны не бывает.

— А знакомые наши… убиты? — испуганно подняла она свои большие серые глаза.

— А за кого именно панна тревожится? — взглянул на нее с улыбкой Мазепа.

— За всех, — опустила она глаза, — но знакомых, дворцовых людей — конечно больше жаль.

— Ну так вот, кто же из наших… — тянул с улыбкой Мазепа, наслаждаясь смущением панны, — пал на поле чести… или лучше сказать, кто остался в живых и не был тронут ни мечом, ни татарской стрелой? Дай Бог память…