Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Я уже дома! — раздалось у них над головой.

Это был Козубенко.

— А мы вот гостюем, — сказал Шумейко, пряча заявление Зилова во внутренний карман. — Садись. Значит, Зилова в партию надо принимать. И пускай сегодня же получает связь с военно-революционными комитетами по селам и хуторам. Я тогда сейчас и адреса дам. А на питание и организацию молодежи по сахарным заводам кого-нибудь другого из твоих малышей давай. Можно Стаха. Как ты думаешь, кочегар, а?

Козубенко сел.

— Понимаете, Александр Иванович, тут такое дело надо обсудить. Стах и Золотарь рассказывают про Пиркеса, есть такой бывший гимназист…

— Знаю. Тот, который под Гниваньским мостом? А что с ним?

— Да понимаете, создал какую-то диверсионную группу, что ли, «Красный круг», назвал, вроде «Черной руки», о которой мы уже говорили. Вот, например, портреты Скоропадского и Эйхгорна в витрину железнодорожных воров повесил, это я сам видел…

Шумейко засмеялся.

— Пиркеса надо использовать. Хлопец хороший, хотя пролетарской закваски в нем и нет. В члены союза рабочей молодежи прими, тогда сразу за ум возьмется. Пускай бы оружие доставали, — пусть покупают, крадут, что хотят делают, только бы раздобыли. Золотарь пускай прячет. На сахарные заводы подбери кого-нибудь из наших слесарей, а Пиркесом Стах пускай займется.

В эту минуту из темноты, как из-под земли, вынырнула Катря.

— Вы? — спросила она. — А это я! То есть, я хотела сказать: я уже дома…

— Садись, садись, — заворчал Шумейко, — гостьей будешь, девочка! Ну, как там ваши дела? На туалеты хватает? Губную помаду получила? Одеколон еще есть?

Катря села на могилу рядом с ними, зажала скрещенные пальцы между колен. Вдруг она выдернула руки и, упав лицом в ладони, зарыдала.

— Ну вот! — встревожился Шумейко.

— Не могу! — всхлипнула Катря. — Я не могу! Это позор, но я не могу!..

— Вот тебе и раз… — поднялся Козубенко. — Чего ты не можешь?

— Что хотите буду делать! — всхлипнула Катря. — Прокламации самому Таймо под расписку понесу, бомбы буду бросать, пулемет уже знаю — в бой могу идти. На виселицу, как Перовская, пойду… а… этого не могу… — Она вздохнула глубоко и прерывисто, как маленькие дети после слез. — Если бы это свои люди были… а то ведь… враги… целоваться лезут… рукам волю дают… — Она зарыдала опять и упала лицом на могилу.

Мужчины угрюмо молчали.

— Освободить девушку надо… — сказал после долгой паузы Шумейко. — Раз не может… это дело такое…

Катря Кросс и Аглая Викентьевна, «девушки со знанием украинского и немецкого языка», работали среди солдат австро-германского гарнизона. Они распространяли прокламации. Для этого приходилось устанавливать самые лучшие отношения с офицерами. Аглая и Катря порхали по кафе, балам, театрам в веселой компании фендриков и лейтенантов. Особое предпочтение они отдавали пикникам с выездами за город — в места расположения австро-германских частей. Они весело хлопотали над корзинками, полными яств и питий. Прокламациями Шумейко снабжал их немецкими, венгерскими и украинскими. Жизнь их состояла из непрерывных кутежей и развлечений.

— Послушай, — сказал Козубенко, — а может, ты попробуешь иначе, а? Оденься прислугой и прямо к солдатам иди, как будто горничная какого-нибудь инженера или еще кого. А?

— Хорошо! — всхлипнула Катря. — Я попробую. Но я не знаю венгерского языка. Значит, придется ограничиться немцами и галичанами.

— Тогда так и решим, — сказал Шумейко. — Венгров Аглая, она женщина опытная и в обиду себя не даст, через офицеров пускай обрабатывает, а Катеринка, — он прижал к себе Катрину голову и погладил ее, — немцами и галичанами займется под видом прислуги. Ладно?

— Ладно! — кивнула Катря и еще раз всхлипнула.

Шумейко обхватил своими длинными руками всех троих и притянул поближе.

— Теперь, друзья, слушайте меня внимательно! — Он еще раз погладил Катрю по волосам, и она благодарно прижалась к его руке заплаканной щекой. — Не большевики мы будем, а дураки, если стачку не обратим во всеобщее восстание. Тсс! Тише! Такая у нас, большевиков, думка, и вы, большевистское семя, давайте нам помогать полным ходом. Так вот, три дела у нас сейчас есть. Одно: разворачивать и дальше стачку, распространить ее с железной дороги на все, что только возможно. Второе: австрийскую и германскую армию развалить к чертям собачьим. Агитация, прокламации, порча и захват оружия и амуниции. Военнопленных немцев, возвращающихся домой, тоже не забывать: им прокламации — о революции в Германии. И третье: готовить свою подпольную армию. По селам военно-революционные комитеты, ВРК, а у нас, здесь, по учреждениям, среди рабочих, прямо вербовку начнем…

У часовенки вдруг что-то хрустнуло, и все присели за могилу, притихли. Оттуда вышел кто-то высокий, откашлялся.

— Вилинский, — сказал Шумейко. — Стачком уже начинает собираться. Одиннадцать.

— Александр? — пробасил высокий.

— Я. Дело тут одно кончаю. Подожди. Так вот, друзья. Значит, порешили так. Кочегар, Козубенко то есть, у вас теперь вместо военного начальника. Что скажет, так тому и быть. Ему это партией поручено. Он все секреты знает. Зилов ему вроде помощником будет. Вы трое, комитет — наши люди среди молодых. Чтоб в союзе вашем не двадцать два, а двести было. А эти двадцать два чтоб орлами стали. Понятно?.. Ну, разлетайтесь. Теперь стачком уже пошел…

Действительно, со всех сторон уже начали появляться тихие, неясные фигуры. Приближалась полночь, и стало чуть виднее: сияние звезд, рассеивало тьму.

— Погоди еще минутку, девочка… — остановил Шумейко Катрю за рукав. — Просьба к тебе есть… — Он примолк на секунду, точно смутился. — Ты там, когда из дому идешь, мимо моей хатенки каждый раз проходишь… Только ты гляди! — сразу же спохватился он. — Чтоб никогда и в голову не взбрело за чем-нибудь во двор ко мне зайти: на подозрение попадешь! А ты так… когда увидишь как-нибудь, что Верочка, ну, дочка моя, да ты знаешь, где-нибудь на улице в песочке играет, сделай милость, подойди, серденько, тихонько, да и сунь ей в ручки вот это… Ну и все! — Он ткнул Катре небольшой сверток. — Ну, ну, разлетайтесь скоренько! — прикрикнул он сердито и отвернулся.

Зилов и Катря направились к выходу. Дружным хором стрекотали цикады. Одуряюще пахли белый табак и еще какие-то медвяные ночные цветы. Большая, яркая звезда вдруг покатилась по черному небу и угасла где-то на западе. Было душно, но Катря дрожала.

— Катря, — прошептал Зилов, — может, мы сделаем иначе? Мы достанем форму австрийского солдата, я переоденусь, прикинусь галичанином и пойду вместо вас. Кроме того, кажется, удастся распропагандировать несколько галичан. Правда, они националисты, но в настоящий момент…

— Бросьте, Зилов, — сняла его руку со своего плеча Катря, — вы сами отлично понимаете, что никакой, даже самый ловкий, парень не сможет втереться в доверие других парней так, как это легко сделает любая обыкновенная девушка. Но я, правда, лучше пойду прямо к солдатам. Я надену украинский костюм, они это любят. Только глядите же, — она засмеялась непринужденно и кокетливо, — не забывайте каждый день доставлять мне фунта два самых вкусных семечек. Тут без семечек агитации не проведешь…

Они взошли на взгорок за кладбищем, город был уже близко, и взялись под руки, как парочка запоздавших влюбленных. Небо на востоке начало краснеть, розовое сияние разрасталось, увеличивалось прямо на глазах: вот-вот взойдет поздняя луна. Вокруг постепенно выступали контуры деревьев, пригорков и строений. Где-то далеко, может быть, даже в селе Жуковцах, дружно и отчаянно заливались собаки. С поля веяло легким ветерком. Аромат свежих хлебов стал еще резче. Кажется, уже зацветала и ранняя гречиха.

— Давайте посидим где-нибудь… — тихо предложила Катря, — так красиво… Скажите, Зилов, вы, конечно, читали «Анну Каренину»?..

Зилов снял тужурку и накинул ее девушке на плечи — Катря была в одной мадаполамовой матроске.

— Катря!..

— Что?

— Нет… ничего…

Ущербная луна выплыла на небо в розовом сиянии и тихо стала над горизонтом.

Катря поправила сверточек, он развернулся. В свертке была резиновая собачка с пищиком, ярмарочный медовый пряник в розовой глазури и листок с четырьмя переводными картинками: желтая кошка, букет анютиных глазок, хатка над водой и подсолнечник в цвету.

На кладбище стачком уже собрался. Узнавали друг друга по голосу. Фамилии и имени-отчества люди уже не имели. Шумейко был просто Голова, Козубенко — Кочегар. Были еще Машинист Первый, Машинист Второй, Слесарь из депо, Слесарь из мастерских, Запасной агент, Телеграфист, Токарь, Инженер, Конторщик, Фельдшер, Составитель поездов и другие. Расселись вокруг Головы на могилах, надгробиях, на пьедесталах монументов. Восток розовел, и контуры крестов, памятников и склепов уже вырисовывались над окружавшими Голову тесным кольцом людьми. Первое слово, для информации, Голова дал Кочегару.