Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

Мне не спится. Я опять думаю об отце. Какие люди окружали его, какие люди были рядом с ним в последние дни его жизни?..

Я поднимаюсь и осторожно, стараясь не наступить на спящих, выбираюсь наружу, на воздух.

Стоит ясная морозная ночь. Высокое черное небо усыпано звездами. Тишина. И резкий скрип снега в тишине — кто-то торопливо идет сюда. Луч карманного фонарика упирается в меня.

— Кто здесь? — голос ротного.

— Лейтенант Севастьянов.

— Поднимайте взвод! Надеть маскхалаты — и по машинам! Быстро!

Рядом, за деревьями, уже звучат отрывистые слова команд.

— Взво-од! Тревога! — И опять — хоть знаю, что все это только игра, пусть серьезная, важная, в которой участвуют тысячи взрослых людей, но все же игра, — голос мой хрипнет и срывается от волнения.

Грохочут моторы бронетранспортеров, мелькают фигуры бегущих солдат, рушатся стены уже отслуживших свое снежных укрытий.

— Проверить снаряжение!

Автомат, лыжи, патроны, противогаз, лопатка, фляжка, вещмешок — все здесь, все при себе…

В белых маскхалатах, в касках наш взвод выглядит совсем по-боевому, лица солдат напряжены, сосредоточены, и в то же время радостная готовность написана на них: наконец-то! — будто и впрямь нам предстоит переходить настоящую линию фронта.

Один за другим, урча, выкатывают на дорогу бронетранспортеры; поднимая облака снежной пыли, выползают танки. Полчаса, час мы ждем своей очереди. А машины все идут и идут. Они набирают скорость и исчезают в темноте — только грохот стоит над дорогой. Сколько же их было укрыто здесь, в лесу! Волнение, гордость и чисто мальчишеский восторг — оттого что ты тоже причастен к этой яростной, грохочущей силе — охватывают меня.

Даже Лавриков перестает ругаться спросонья и завороженно смотрит на дорогу.

— Ё-моё, — говорит он. — Ну и силища!

Наконец нам дают команду. Катюшкин трогает бронетранспортер с места, машина вырывается на дорогу, и мы растворяемся в этом бесконечном и грозном потоке…

Мы движемся всю ночь. Теперь я уже знаю нашу задачу: выйти в район сосредоточения «противника» и прямо с марша стремительно атаковать его.

Лавина машин все нарастает. Они идут теперь во всю ширину шоссе — и справа, и слева от нас. В темноте справа грохочет колонна танков, слева, надсадно ревя, тягачи волокут какие-то огромные прицепы, наглухо зачехленные брезентом. Потом тягачи отстают, остаются позади, и теперь рядом с нами — крытые «ЗИЛы». «ЗИЛы» вырываются вперед, а на их месте в предрассветном сумраке возникают силуэты реактивных минометов. А справа все идут и идут танки.

И постепенно вдруг мне начинает казаться, что когда-то в моей жизни уже было подобное движение, подобный бесконечный и мощный поток… Что-то связанное с войной… Движение и тревога… Хотя что я мог помнить о войне? Разве что смутно — день, когда войска Ленинградского фронта возвращались в город и мы с матерью стояли в толпе, в плотных и жарких шеренгах людей, охваченных ожиданием… Или, может, в крови детей, родившихся в войну, переживших ее, пусть даже в самом младенческом возрасте, навсегда — в крови, в подсознании, в генах ли — остается память о войне?

Нас трясет и швыряет в нашем бронетранспортере, мы глохнем от грохота и рева моторов, мы уже не принадлежим себе — мы только крохотная частица в этой неотвратимо катящейся вперед лавине. Кажется, сама ночь дышит тревожным и грозным ожиданием.

Неожиданно впереди возникает пробка. Тормозят, сбиваются в кучу передние машины, а сзади уже подпирают новые.

Что там случилось? Никто не знает.

Какой-то «ЗИЛ» пытается проскочить стороной, по снежной целине, и застревает, садится в снег по самые оси. По обочине шоссе, подпрыгивая на ухабах, проносится командирский «газик». Кто-то, проваливаясь в снег и ругаясь, бежит туда же, вперед, к месту пробки.

Через несколько минут тягач оттаскивает с дороги танк с лопнувшей гусеницей. Танкисты в черных комбинезонах хлопочут, копошатся возле него. Даже в предрассветной мгле можно разглядеть, какие несчастные, виноватые у них лица.

Замершие было колонны снова приходят в движение.

Уже светает. Над дорогой висит морозная дымка. Я начинаю дремать и не замечаю, как дорога пустеет, только наши бронетранспортеры по-прежнему стремительно катят по ней. Или это мы свернули с шоссе?..

По сравнению с грозным ночным движением, с тем ощущением мощи, которое я испытывал ночью, наша атака выглядит куда бледнее. В том, как мы бежим за бронетранспортерами, и палим из автоматов холостыми патронами, и кричим «ура», есть что-то бутафорское, игрушечное. А ночью все было всерьез. Как на войне.

Впрочем, основные действия разворачиваются южнее. Оттуда доносится грохот взрывов, орудийная канонада, реактивные самолеты распарывают воздух…

К вечеру все уже кончено — нас отводят на отдых. Наш батальон останавливается возле деревни, и, пока мы гадаем, готовиться нам к ночевке здесь или нет, Катюшкин уже успевает исчезнуть и появиться вновь.

— Товарищ лейтенант, идемте! — зовет он. — Я насчет баньки договорился!

Я спрашиваю у ротного разрешения, и мы с Катюшкиным идем в деревню. К нам пристраиваются еще несколько солдат. Сначала заходим в магазин. Выбор здесь невелик — сухой кисель, консервы, пряники, конфеты-подушечки.

— Будем пить чай, — с наслаждением говорит Катюшкин.

Мы покупаем конфет и мятных пряников. После семи дней, проведенных в лесу, одна мысль о том, что сейчас мы попаримся, а затем сядем за стол, доставляет нам невыразимое блаженство.

Теперь, когда я уже представляю, где мы находимся, когда знаю, что до той деревни, которую я мысленно называю деревней моего отца, добрых полторы сотни километров и что, видно, не судьба мне нынче добраться дотуда, я ощущаю, как сильна все-таки была надежда.

Около сельсовета я замедляю шаги. Здесь, на стене избы, висит доска с именами жителей деревни, погибших в дни войны. Какой же длинный этот список!

Быков Петр

Богданов Алексей

Бондаренко Александр

Бондаренко Иван

Бондаренко Василий

Бондаренко Ефим

Бондаренко Степан

Бондаренко Анна

Бондаренко Прасковья

. . . . . . . . . .

Я чувствую, как комок подкатывает у меня к горлу. Медленно я дочитываю список до самого конца, до последней строки.

Дальше мы идем молча. «Бондаренко» — эта фамилия сидит у меня в мозгу. Среди тех ребят, что отыскали записку отца, тоже есть Бондаренко. И пусть это только совпадение, кажется, лишь теперь я начинаю по-настоящему понимать, отчего те ребята так бережно, так старательно упаковывали позеленевшую винтовочную гильзу…

Ни попариться, ни попить чаю мы не успеваем. Едва только мы подходим к дому, где ждет нас баня, едва только любопытная ребятня высыпает нам навстречу, как нас догоняет солдат, посланный ротным. Приказ — отправляться немедленно.

— Хоть бы молочка попили! — жалеет нас хозяйка.

Она торопливо выносит ведро с молоком, и мы пьем его, зачерпывая прямо из ведра кружкой. Молоко теплое, парное. Молочные усы вырастают у нас возле губ и тут же превращаются в иней. Хорошо!

Катюшкин с сожалением оглядывается на дымок, вьющийся над баней.

И снова ночная дорога. Что, куда — неизвестно. Поговаривают, что едем грузиться. И настроение уже совсем иное, чем прошлой ночью. А может быть, просто дает себя знать усталость. Схлынуло уже напряжение, и нас клонит в сон.

Под утро мы прибываем в военный городок, расположенный на окраине В. Нас размещают по казармам. Здесь мы будем двое суток ждать погрузки.

6

Всю дорогу, пока я, получив разрешение у замполита полка, добирался до дома, где жила Евдокия Петровна Овчинникова, я старался представить себе эту женщину, старался представить, как она меня встретит. Что несу я в этот дом? Нужно ли ворошить старое и, возможно, уже утихшее горе? Может быть, я причиню только боль своим появлением? А может быть, эта женщина так же, как моя бабушка, все пытается отыскать след своего сына? И каждая весть о нем, каждое воспоминание — дороги?