Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

— Если бы! Отчего пожар начался, этого никто теперь точно не знает, об этом еще спорить можно! А вот что при пожаре солдат по уставу действовал, не растерялся — это я точно сказать могу!

Безбеднов молча слушал спор Червенцова и Тецоева. Годы военной службы уже успели выработать в нем уважение к уставам, и среди всех уставов, он знал, в мирное время устав гарнизонной и караульной службы был наиболее свят и непререкаем. И нарушение его каралось наиболее сурово. Солдат на посту — как в бою, он вооружен, ему дано право стрелять, он один, и вся ответственность лежит на нем, ни на ком больше, — какие же тут могут быть скидки? Он-то, Безбеднов, знал, что Ветлугин не заслуживает ни прощения, ни оправдания. Теперь, когда после вчерашнего разговора с Ветлугиным ему уже была известна истина, Безбеднов чувствовал, понимал: он должен сейчас встать и сказать прямо: «Товарищи, о чем спорить, прав Червенцов, прав». И все-таки не мог Безбеднов заставить себя произнести эти слова, что-то мешало ему сделать это. Может быть, неприязнь к Червенцову? Хотя в душе Безбеднов и сознавал, что винить ему некого, кроме себя, все же, как это часто бывает с людьми в подобных ситуациях, и свою обиду и раздражение он невольно переносил на Червенцова. А может быть, слишком заразительной была горячность Тецоева — тот словно знал что-то такое, чего не знал Безбеднов, словно подбадривал, обнадеживал его — мол, все еще может обернуться по-иному.

Подполковник Дементьев постучал карандашом по столу.

— Тецоев, у вас все?

— Нет, не все! Допустим, у капитана Червенцова есть какие-то доказательства, я верю. Пусть Ветлугин заслуживает наказания. Но вот товарищ капитан спрашивал — что важнее? Я тоже спрошу — что важнее? Что важнее — наказать одного солдата или воспитать на его примере сто, двести, триста, солдат?

— Разве можно воспитывать ложью? — словно раздумывая вслух, сказал капитан Фатеев. — Ложь во имя воспитания — это может далеко завести…

И хотя капитан Фатеев обращался сейчас не к Безбеднову и даже не смотрел на него, лейтенанту показалось, что адресованы эти слова именно ему. Как это он сказал — «ложь во имя воспитания»?

Подполковник опять постучал по столу.

— Шестаков, вы, кажется, хотели что-то сказать?

— Хотел не хотел, а говорить придется, — хитровато прищурясь, начал Шестаков. — Мы, по-моему, уже в такие дебри забираемся, что без философского словаря и не обойтись. А по моему разумению, вопрос простой и решать его надо просто. Конечно, Червенцов прав, что тут спорить. Но с другой стороны — Ветлугин вел себя храбро? Храбро. Этого никто отрицать не станет… Действовал при пожаре умело? Умело. Факт остается фактом. И уж коли мы и боевые листки уже поторопились выпустить, и по радио рассказали о нем… Тут Тецоев прав: этак мы себе же больше вреда наделаем. Короче говоря, раздувать эту историю ни к чему — вот что я хочу сказать. А Ветлугина взять в оборот покрепче, и точка.

— Вы не хотите огласки, — сказал капитан Червенцов упрямо. — Но огласка все равно будет.

— Почему?..

— Вы забыли о корреспонденте.

На некоторое время в кабинете наступило молчание, потому что и правда никто не подумал, что история эта уже известна газетчику и таким образом волей-неволей выйдет за пределы полка. Все как-то упустили это из виду.

— Ну тем более! — сказал Шестаков. — Не выставлять же теперь самих себя на смех перед корреспондентом. Пускай корреспондент пишет свою заметку. Это его дело. Он знает, что газете нужно, не нам его учить.

— Правильно! — опять вскочил Тецоев. — Разрешите, товарищ подполковник? — Все ему казалось, что не высказал он еще главных доводов.

— Ишь ты, Тецоев, на комсомольских собраниях, что ли, так навострился речи произносить? — пошутил подполковник. — Ладно, говори, только не повторяйся.

— Газету сколько человек читать будет? Как Ветлугин храбро с огнем боролся, как пост не покинул — все читать будут. Вот как поступать надо — скажут. Воспитательное значение материал будет иметь.

Удивление, граничащее с возмущением, было написано на лице Тецоева — казалось, его поражало, как это люди не могут понять таких простых, таких очевидных вещей.

— Не в том мы воспитательное значение видим, — сказал капитан Червенцов, и его бледное лицо вдруг стало медленно заливаться слабым румянцем. — Вот вы, Тецоев, одно и то же твердите: подвиг в мирное время, подвиг в мирное время! А я, когда о подобных вещах, о разного рода чрезвычайных происшествиях читаю, я о другом всякий раз думаю, у меня о другом сердце болит! Да знаете ли вы, что почти у каждого такого подвига оборотная сторона имеется? Думали ли вы об этом? Мы прославляем героев — прекрасно! Они этого заслужили. А думаете ли вы, что семь из десяти таких подвигов — это исправление чьей-то халатности, расхлябанности, безответственности? Когда я читаю, как у самолета вдруг шасси отказывает и летчик самолет с пассажирами на брюхо сажает, я восхищаюсь летчиком, его мастерством, его самообладанием, но мне спросить хочется: а где же тот механик был, что самолет перед вылетом осматривал? Почему о нем нет ни слова? Когда я о том читаю, как два состава столкнулись и машинисты погибли, жизнь людей спасая, я перед ними преклоняюсь. Герои! И писать о них надо. Но отчего же о виновнике аварии, о дежурном, который с похмелья не так стрелку перевел, этак стыдливо одной строчкой упомянуто? А будь моя воля — так я бы рядом два очерка напечатал: один — о героях, а другой — об этом подлеце безответственном, как до такой жизни человек дойти может! Вот это было бы воспитательное значение. А то вроде и аварии и пожары так, сами собой возникают. Беда наша, что мы слишком многое на авось привыкли делать — авось, мол, сойдет — и никак от этой привычки отучить себя не можем. Вот вы, Тецоев, все доказываете, что этого вашего Ветлугина за геройство прославлять надо, что на его примере мы людей учить должны. Да не на его примере, нет. Возьмите лучше — у того же Безбеднова во взводе солдат есть, Синицын его фамилия, скромный парень, безотказный. Ни одного нарушения. Да, если хотите знать, изо дня в день  д е л а т ь  д о б р о с о в е с т н о  свое дело — это и поважнее, и потруднее, чем один раз с огнетушителем на пламя броситься… А Ветлугин что ж… Сам напоганил, сам исправил — за что же прославлять-то его? Но знаете, что меня больше всего насторожило, когда я разговаривал с Ветлугиным? Он ведь не испугался, когда понял, что я знаю о причине пожара. Он был уверен, что ему ничего не грозит, вот что, по-моему, самое опасное…

Безбеднов с откровенным изумлением слушал капитана Червенцова. Никак не ожидал он от этого сухого, как ему казалось, педантичного штабиста такой горячности, такого напора. Но, видно, наболело у человека, накопилось. Даже Тецоев притих на некоторое время, слушая его. И все же, едва Червенцов сделал паузу, Тецоев сказал упрямо:

— Отчего пожар возник — это еще гадать можно. Ветер искру занес, она, может, час, может, два тлела, потом ветер искру раздул — вот тебе и пожар! Случайность? Ясное дело, случайность! А вот что солдат на риск пошел, с огнем смело боролся, пост не оставил — это разве случайность? Он подвиг свой сознательно совершил, так его командиры воспитали, такой характер у человека — вот о чем говорить надо! Или, по-вашему выходит, — в мирное время и подвиг совершить невозможно?

— Да не о том я, Тецоев! — с досадой отозвался Червенцов. — Не о том. Как вы понять не можете? Если вы решили, что я возможность подвига отрицаю, так вы меня совершенно не поняли. Одно дело, когда человек, не щадя себя, допустим, со стихией борется, а другое, когда жизнью рискует, чтобы чужую — или свою! — халатность исправить. Это я сто раз повторить готов! Я, Тецоев, когда помоложе, вроде вас, был, когда службу свою только начинал, бывало, тоже все о чем-нибудь героическом мечтал. Чем-нибудь отличиться мне хотелось. Бывают же, думал, случаи. Вон в соседней части от замыкания в проводке пожар случился — солдаты его тушили, в другом полку парашют у солдата не раскрылся и товарищ его спас, вдвоем на одном парашюте спускались; еще где-то машина под лед провалилась — солдат командира из воды вытащил… а у нас, как назло, ничего такого не происходило. И замыканий не было, и парашюты раскрывались исправно… — «Выходит, Червенцов раньше служил в десантных войсках», — отметил про себя Безбеднов. И это тоже было открытием для него. — …и машины под лед не проваливались. Честно говоря, мне иногда казалось, что мне просто не везет. И уже потом, позже, меня однажды вдруг словно осенило: да ведь это же хорошо, что у нас ничего такого не случается! Это же просто-напросто значит, что все — и электромеханик, от которого зависит исправность проводки, и офицеры, которые следят за укладкой парашютов, и солдаты, которые укладывают свои парашюты, и шоферы, которые водят машины, — добросовестно делают свое дело… Вот в чем соль.