Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

— Конкретный случай? — переспросил Безбеднов. — Что ж, можно и конкретный. — Он сделал паузу, видно перебирая в памяти, что бы такое рассказать, и Федоровский терпеливо и молча ждал.

— Да вы ешьте, ешьте, пожалуйста, — сказала Нина. — Успеете еще о делах наговориться.

— Да вот уж куда конкретнее, — сказал Безбеднов. — Однажды, к примеру, батальон строится по тревоге, а Ветлугина нет. Где Ветлугин? Никто не знает. Суббота, послеобеденное время, солдаты — кто уборкой был занят, кто — своими делами. А тут тревога. Короче говоря, взвод уже строится, мне уже докладывать надо о наличии личного состава, а Ветлугина нет… Хорошо, сразу же отбой дали, это просто проверка была, а если бы настоящая тревога?.. И тут появляется голубчик как ни в чем не бывало — ему, видите ли, в клуб понадобилось сходить, приятель у него там, художник, так он и ушел, никому не доложив… И смотрит на меня невинными глазами. «А если, извиняюсь, я в туалет бы пошел, я тоже вам, товарищ лейтенант, докладывать должен?» — это он еще спрашивает! Ну, пришлось, что называется, поговорить с ним по душам…

Безбеднов замолчал. Он вдруг поймал себя на том, что рассказывает эту историю не совсем так, как она выглядела на самом деле, что рассказать ее корреспонденту так, как она происходила в действительности, он не может. Не то чтобы он говорил неправду или присочинил что, нет, все так и было — и суббота, послеобеденное время, и тревога, и отсутствие Ветлугина, но было и еще кое-что, о чем Безбеднов сейчас умалчивал, о чем предпочитал не вспоминать.

Эти последние мгновения, когда взвод уже построен, когда тянуть больше нельзя, невозможно, когда ротный уже нетерпеливо ждет доклада — доклада командиров взводов, а комбат в свою очередь ждет доклада ротного, когда счет идет на секунды, а Ветлугин все не появляется и никто не может объяснить, где он… Сейчас начнется: «Почему не знаете, где ваш солдат? Опять Ветлугин? Становитесь в строй, потом разберемся!» Ах, попадись ему сейчас под руку этот Ветлугин! Он уже слышит, как докладывает командир второго взвода лейтенант Никифоров: «Взвод… в полном составе…» А время уходит. Потом по этим секундам будут судить о дисциплине, собранности, о готовности взвода…

Безбеднов не смотрит сейчас в сторону ротного, но все равно затылком, спиной чувствует взгляд командира. Ждать дольше нельзя, да и нечего ждать, а Безбеднов все оттягивает и оттягивает решающую минуту. Он делает вид, что проверяет снаряжение солдат, он задает какие-то ничего не значащие вопросы командирам отделений, а сам боковым зрением старается уловить: не бежит ли Ветлугин.

Он даже словно бы не слышит сердитого оклика командира роты: «Первый взвод, что у вас там?»

И в этот момент из-за здания клуба вдруг возникает фигура Ветлугина. Он бежит без автомата, без противогаза, ясное дело, не успел заскочить в казарму, — ну, леший с ним, пусть становится в строй, потом разберемся. И лейтенант Безбеднов, лихо вскинув руку к козырьку фуражки, печатает шаг навстречу ротному: «Товарищ старший лейтенант, личный состав первого взвода построен по тревоге!» «Долго, долго копаетесь», — недовольно произносит ротный, но что это недовольство по сравнению с тем разносом, которому подвергся бы Безбеднов, доложи он две минуты назад, что в строю нет солдата и где находится этот солдат — никому не известно. Ничего, кроме облегчения, не испытывал сейчас Безбеднов…

Но зато когда уже после отбоя тревоги он подозвал к себе Ветлугина и тот, глядя невинными глазами, начал свое: «А если, извиняюсь, я в туалет бы пошел…», — тут уж Безбеднов ему выдал — выдал на полную катушку!

— Вы, что же, в дезертиры метите? Да отсутствие солдата по тревоге — это же дезертирство! А если бы нас — на машины и за двести километров! А вы со своим дружком все лясы бы точили?.. Ваше счастье, что вы в последний момент подоспели, что ни ротный, ни комбат не узнали… Они бы с вами по-другому поговорили! Ясно? Пока вы солдат, вы себе не принадлежите — вы армии принадлежите, поймете вы это наконец или нет? Или нужны средства посильнее, чтобы вы эту простую истину уразумели? Смотрите, за мной дело не станет, если вы слов человеческих не понимаете!..

Он говорил еще долго, накаляясь все больше, его приводили в бешенство глаза Ветлугина. Ветлугин не прятал взгляда, но это были  п у с т ы е  глаза — глаза человека, который поступил по-своему, так, как ему хотелось, который добился своего, а теперь — хоть трава не расти.

— Вы бы хоть о взводе подумали, о своих товарищах! А мне-то каково было в глаза начальству глядеть! Вы воображаете — я, может, ради себя старался? Да нет! Ради взвода, вот ради чего! Почему это весь взвод должен страдать из-за одного разгильдяя? Почему на весь взвод тень должна ложиться? Ну, хорошо, взял я грех на душу, выручил вас, а если бы нет?..

Ветлугин шевельнулся и вдруг опустил глаза. Казалось, все те громкие слова, которые до сих пор произносил лейтенант, оставляли его равнодушным, не могли пронять, отскакивали от него, а вот это неожиданное признание внезапно задело его.

— Так что же будем делать, Ветлугин? — спросил лейтенант. — Или вы даете мне слово, что ничего подобного больше не повторится, или…

Ему показалось сейчас, что он нашел верный тон в обращении с этим солдатом. Ему показалось — почувствуй Ветлугин, что с ним говорят с полной откровенностью, что от него ничего не скрывают, и он заплатит ответной искренностью. А именно этого и хотел добиться сейчас Безбеднов.

— Даю… слово… — негромко сказал Ветлугин.

— Тогда будем считать, что разговор окончен. Но смотрите, Ветлугин!

В тот момент Безбеднов был уверен, что ценой маленькой лжи, на которую ему пришлось пойти перед начальством, или, точнее сказать, даже не лжи, а ценой малой уступки собственной совести и ценой признания в этом Ветлугину он сумел одержать пусть небольшую, но все-таки победу — он вызвал доверие к себе в душе солдата.

И правда, вскоре Безбеднов стал замечать, что Ветлугин все больше тянется к нему. А может быть, их общее увлечение техникой сыграло тогда свою роль…

Конечно, он не стал сейчас рассказывать Федоровскому всю эту историю целиком, да он был искренне убежден, что газете и ни к чему все эти тонкости, все подробности, но все-таки то ли под влиянием воспоминаний, то ли польщенный вниманием корреспондента — как-никак, а это был первый корреспондент в его жизни, — то ли просто под действием домашней рябиновой настойки, графинчик с которой постепенно пустел, Безбеднов разговорился, принялся рассуждать о методах воспитания, о том, что нынешний солдат — это уже не тот, что был десять или пятнадцать лет назад, хотя сам он ни десять, ни тем более пятнадцать лет назад не служил в армии, и что к этому солдату нужен совсем иной подход, и все чаще в его рассуждениях мелькало «я», «мой», «мои»… Мой взвод, мои солдаты, мой приказ…

Было уже поздно, когда Федоровский стал прощаться.

— Нас, людей пишущих, — говорил он, — частенько упрекают в схематизме, в прямолинейности, в банальности, а что делать, если жизнь все время преподносит нам схожие истории, если становление характера человека идет, в общем-то, как правило, по одним и тем же законам… Если я напишу про вашего Ветлугина примерно так: недисциплинированный, разболтанный парень приходит в армию… работа с ним командиров, влияние коллектива… увлекается своей специальностью… И вот, как итог, как результат, мужественный поступок, едва ли не подвиг, — это ведь верно будет, не правда ли, Николай Алексеевич?

— Верно, — сказал Безбеднов. — Отчего же не верно?..

Федоровский ушел, и, едва закрылась за ним дверь, на Безбеднова, как это часто бывает с людьми, обычно не склонными к откровенности, внезапно накатилось недовольство собой — своей неожиданной разговорчивостью, своими разглагольствованиями, похожими на похвальбу, своим, как теперь ему казалось, чуть ли не заискиванием перед этим человеком, перед корреспондентом, и Безбеднов сразу рассердился на себя, замкнулся, нахмурился. Разом помрачневший, он стоял у окна и смотрел в темноту.