Золочёные горы - Кейт Маннинг

и потащила в таверну на углу вместе с командой своих парней из профсоюза. Джордж Лонаган шагал впереди, ведя беседу с двумя из них. Он был холоден как лед. И не оборачивался.

Надеясь на второй шанс, я присоединилась к их компании, чувствуя себя так, словно сбежала из дома с бродячим цирком. Только не было дрессированной лошади, как в моих давних мечтах. И никаких блесток. Я пошла с миссис Джонс и ее ребятами выпить виски. Рассказала ей про лавину и нашу статью, про тюрьму. Я посматривала через стол на Лонагана, любуясь его лицом, когда он смеялся, подмечая, как он стучит кулаком по столу, как наклоняется вместе со стулом и откидывается назад, потирая подбородок. Разглядывала щеку со шрамом. Волосы у него сильно отросли и спадали ниже воротника. Я не осмелилась бы предложить постричь его, но надеялась, что он тоже следит за мной взглядом. И он следил. Я говорила слишком громко, рассказывая миссис Джонс о вынесенном судьей вердикте.

– Десять тысяч долларов! – воскликнула она. – Так им!

Она повернулась к мужчинам и отвлекла на себя их внимание, пока я страдала, замерев под пристальным взглядом Джорджа Лонагана.

Но постепенно, с наступлением позднего вечера и под действием спиртного взгляд его начал оттаивать. Он подошел, поставил стул рядом с моим и сел, искоса шепотом бросая в меня острые, как пики, вопросы.

– Так что, ты замужем?

– Нет.

– Помолвлена?

– Нет.

– Почему я должен тебе верить?

– Потому что хочешь верить.

Щека со шрамом дернулась.

– И я хочу, чтобы ты мне верил, – добавила я.

– В самом деле?

– Да.

– И почему же?

– J’ai soif, – сказала я бесстрашно, чувствуя жажду и одиночество. – J’ai faim.

– Это правда? А третье?

Я не смогла это произнести. Но третья фраза была написана у меня на лице так ясно, что он не мог не видеть. Он уставился прямо перед собой, на солонку и пепел в пепельнице. В таверне было шумно: вокруг разговаривали, звенела стеклянная посуда, играл скрипач в углу, горланили песню пьяные посетители, но звуки вдруг словно стихли. Его левая рука теребила бутылку, а правая то сжималась в кулак, то разжималась. Мои пальцы сплетались и расплетались возле моих губ. Стол был испещрен зарубками, выемками и вырезанными инициалами. Под столом его длинное бедро прижалось к моему и тут же отдернулось. Носок его ботинка наступил слегка мне на ногу, словно заявляя права. Потом мой носок наступил ему на ботинок, и мы обменивались такими приветствиями ног, пока не рассмеялись, не выдержав неловкости. А потом рассмеялись снова, ощущая, как неловкость уходит.

Через шесть недель я сбежала вместе с Джорджем Лонаганом. Я так и не поступила в колледж, не посещала никаких гранитных зданий с мраморными колоннами. Два письма о зачислении пришли в почтовый ящик в Денвере вскоре после того, как я вышла замуж за Джорджа и поступила в университет труда и борьбы, где училась в дороге, как говорила матушка Джонс. Теперь мы вдвоем, мистер и миссис Лонаган, путешествовали по делам профсоюза, спали на сеновалах и в дощатых сараях, где шахтеры делили с нами свой хлеб. Я не отправилась в Париж, зато снова попала в тюрьму.

В 1910 году я провела три ночи в тюрьме в Тринидаде, штат Колорадо: меня заперли там вместе с женами работников угольной шахты и их детьми. Джордж сидел в соседней камере в мужском отделении. Тогда несколько сотен человек арестовали по обвинению в подстрекательстве к мятежу только за то, что мы маршировали по городу с плакатами профсоюза и звездно-полосатыми флагами. Арестовали за мирное шествие! Представляете? В заключении мы пели хором песни о борьбе, способные пробудить дьявола. Это были дни ярости, но мы с мистером Лонаганом были охвачены и другим пылом. Джордж называл меня Фиалкой, как раньше, за мою склонность становиться пунцовой. Хотя я уже не была такой неженкой, как раньше.

В декабре того года мы поехали в Нью-Йорк с миссис Джонс, чтобы объединить бастующих портных. Пока она обхаживала политиков, мы с Джорджем улизнули и отправились полюбоваться рождественскими витринами на Пятой авеню. В «Лорд энд Тейлор» красовалась миниатюра горной деревушки, на которую сыпался снег, а вокруг пруда катались на коньках механические фигурки, а другие распевали гимны в электрическом лунном свете.

– Ох, Джордж, – воскликнула я. – Как прекрасно.

– Это алюминиевая фольга и мыло, – заявил он. – Театральный прием. Дай мне настоящую гору и солнечный день. Вот где красота. Нью-Йорк – это фальшивый блеск и булыжник.

Но мне все равно нравилась эта блестящая безделушка и вызываемое ею радостное волнение. Я вспомнила про украденные деньги, таявшие в банке. Они не мои, и я не имела права тратить их на пустяки.

– Никогда не смог бы жить в этом городе, – заметил Джордж.

– Так и где же мы будем жить? – спросила я.

– Наш адрес как наши башмаки, – ответил он словами матушки Джонс. – Путешествует вместе с нами.

Наши башмаки повели нас по дороге назад в Колорадо, в Пуэбло и Дюранго, и в Тринидад. Джордж организовывал местные отделения профсоюзов и разрабатывал стратегию забастовок, договаривался о доставке палаток и продовольствия. Я делала заметки и посылала репортажи в «Подстрекатель», и «Призыв к разуму», и другие издания, которые платили мне грошовые гонорары. Я писала обо всем, что видела и слышала.

В Кер-д-Алене, штат Айдахо, в Черри, штат Иллинойс, в Вестморленде, штат Пенсильвания – повсюду было одно и то же: стачки, насилие и нищета. Все это время, не говоря ни слова Джорджу, я раздавала украденные деньги Паджеттов от имени Анджелы Сильверини. Сотню долларов одним, пару сотен другим, финансируя фонды забастовок и помогая накормить семьи рабочих, стоявших в пикетах.

Но по мере того, как скудел счет, я стала видеть недостатки в стратегии Робин Гуда. Благотворительность – дело личное и зависит от прихотей человека, это не системная справедливость. Ее не хватает надолго. Когда Робин Гуд исчезнет из Ноттингемского леса, кто будет отбирать у богатых и отдавать беднякам? Когда иссякнет счет Анджелы Сильверини, удовлетворение от благодеяний и мести испарится вместе с ним. И что тогда? Я стала выделять суммы поменьше. Всего по пятнадцать-двадцать долларов за раз, растягивая, чтобы получить небольшой процент. Я скрупулезно вела подсчет. И не потратила ни цента на себя: ни разу не купила ни пары туфель, ни упаковки жвачки, как ни велико было искушение.

Когда баланс снизился до 2526 долларов, я прекратила делать пожертвования. Остаток денег придавал мне тайную значимость. Ощущение, что я что-то собой представляю. Если