Марина Цветаева. Письма. 1928-1932 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
_____
Так прошло лето, ибо — прошло. С мая по нынешнее 29-ое августа 2 недели хорошей погоды, остальное — ливни, грозы, холода, туманы, вторая парижская зима. Летних платьев совсем не носили. Но лес — все лес, люблю его всяким, и зелень — все зелень, хотя и под дождем. Теперь начались грибы, это большое подспорье, помимо той несравненной радости: найти белый гриб! Берем (NB! так мужики говорят: брать — грибы, ягоды) берем и ежевику. Насколько лес добрее моря, в котором только жесткие и колючие крабы!
Была минутка когда я чуть-чуть не уехала к морю: да к какому: Средиземному! (не была с детства) да куда: в Монте-Карло! Уезжала одна знакомая дама [1466], приехала с нами проститься в Медон, сидим с ней на пне, Мур роет песок. — «Подумайте, М<арина> И<вановна>, до чего я одинока! Вот сейчас — еду в Монте-Карло совершенно одна. Две комнаты с тремя кроватями, кухня, — зачем мне все это? так и будет стоять пустым. Ведь двоих могла бы пригласить, — ни одного не нашлось! Ведь даром, — только проезд! Приглашаю Г<оспо>жу такую-то — не может, Г<оспо>жу еще такую-то — с радостью бы, да уже приглашена в другое место, — так и еду одна, на шесть недель».
Молчу с сжатым горлом, на губах почти срывающееся: — «А мы? Я и Мур, Мур и я, которые никуда не едем и всюду бы поехали — и тотчас! Я бы на всех готовила и Вам было бы дешевле чем в ресторане. Мур бы с утра до ночи был бы в саду или у моря, в природе он идеален, Вы бы его не слышали» — и т. д.
Но она не предлагает, и я молчу. Так и уехала. Провожала ее на Лионский — морской — вожделенный! вокзал и теперь получаю письма: «Одна — не с кем молвить — и красота не радует» и т. д.
Странные — люди?
…Так я всю жизнь пропускала «свое счастье». Мне еще цыганка в Москве, в грозу, помню ее руку в серебре, вцепившуюся в мою — тогда восемнадцатилетнюю — говорила:
— Линий мало: мало талану [1467] —
(Талан, по-народному, везение, удача, «счастье».)
Я потом ее эти слова взяла в стихи: вот мой единственный ТАЛАН!
Наши дела чернее черного. 600 фр<анков> неуплаченных налогов и через месяц терм: 1300 фр<анков> из которых у нас нет ни одного.
Д<митрий> П<етрович> С<вятополк->Мирский (критик и большой друг) все эти годы помогавший на квартиру (2/3 терма) — сразу перестал. Одна любительница моих стихов, грузинская княжна, ныне жена богатого коммерсанта, собиравшая для меня ежемесячно около 600 фр<анков> — тоже больше не может, т. е. и этого не может, ибо дающие отказались, дает теперь триста [1468]. И вот все что у нас есть. Продала — еще российские — два кольца, оба с бирюзой, старинные, одно за сто, другое за полтораста, на них жили около двух недель (на еду 15 фр<анков>, но кроме еды нужно ездить в город!).
С<ергей> Я<ковлевич> тщетно обивает пороги всех кинематографических предприятий — КРИЗИС — и французы-профессионалы сидят без дела. А на завод он не может, да и не возьмут, ибо только-только хватает сил на «нормальный день», устает от всего. Сейчас он совсем извелся от неизвестности, не спит ночей и т. д.
Была надежда на устройство франц<узского> «Мо́лодца» в Commerce, самый богатый и снобистический (NB! ненавижу) парижский журнал [1469], ведают им меценаты Бассиано (он итальянский князь, она американка) [1470] — и вот, письмо: «Целиком напечатать не можем из-за объема (100 страниц), а дробить — жалко». (М<ожет> б<ыть> — им, мне — нет, но не могу же я их уговаривать!)
Так и лежит мой франц<узский> Мо́лодец.
Русская большая рукопись «История одного посвящения», долженствовавшая мне принести 750 фр<анков> (2/3 терма) тоже лежит, ибо № (Воли России) не выходит и неизвестно выйдет ли.
_____
Но стихи все-таки писала и пишу. Ряд стихов к Пушкину [1471] и, теперь: Оду пешему ходу [1472].
Очень жду письма, хотя бы короткого, про Вас, здоровье сына, лето, самочувствие, планы на зиму, — так давно не видела Вашего почерка! Обнимаю Вас сердечно
МЦ.
Впервые — Минувшее. С. 269–271. СС-7. С. 339–341. Печ. по СС-7.
49-31. А.А. Тесковой
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
31-го августа 1931 г.
Дорогая Анна Антоновна, спасибо за письмо и открытку с лесом, за любовь и память.
Живу из последних (душевных) жил, без всяких внешних и внутренних впечатлений, без хотя бы малейшего повода к последним. Короче: живу как плохо действующий автомат, плохо — из-за еще остатков души, мешающей машине. Как несчастный, неудачный автомат, как насмешка над автоматом.
Всё поэту во благо, даже однообразие (монастырь), всё кроме перегруженности бытом, забивающим голову и душу. Быт мне мозги отшиб! Живу жизнью любой медонской или вшенорской хозяйки, никакого различия, должна всё что должна она и ничего не смею чего не смеет она — и многого не имею, что имеет она — и многого не умею. В тех же обстоятельствах (а есть ли вообще те же обстоятельства??) другая (т. е. не я, — и уже все другое) была бы счастлива, т. е. — и обстоятельства были бы другие. Если утром ничего не надо (и главное не хочется) делать, кроме как убирать и готовить — можно быть, убирая и готовя, счастливой — как за всяким делом. Но несделанное свое (брошенные стихи, неотвеченное письмо) меня грызут и отравляют всё. — Иногда не пишу неделями (NB! хочется — всегда), просто не сажусь.
Реально:
