Варрава - Т. Гедберг

Здесь под строгой до жестокости дисциплиной Рутула и среди его учеников Онезиму пришлось испытать участь, может быть, еще более тяжелую, чем была та, какую он уже испытал в императорской невольничьей тюрьме под Антиумом, из которой бежал. Теперь еще раз увидал он себя товарищем и однокашником худших отбросков общества — негодяев, преступников и злодеев различных племен и стран. Утомительно тяжелые ежедневные гладиаторские упражнения, сопровождавшиеся постоянно руганью и бранью, а часто и тяжелыми побоями и ударами кнута, скудная и грубая до отвращения пища, циничные разговоры товарищей и их рассказы о различных зверских преступлениях — вот что единственно видел он и слышал вокруг себя в этой новой обстановке. Но на его счастье он и здесь, в этой толпе закоснелых злодеев, встретил одного молодого человека, по происхождению британца, пленником привезенного вместе со своим вождем Карадоком в Рим, чтобы своею мужественною красотою и исполинским ростом украсить триумф императора Клавдия и Авла Плавта, покорителя Британии, — которому, как и ему самому, не мало претил грубый цинизм его товарищей по заключению и с которым он вскоре очень подружился. Гланидон, так звали этого британца, принадлежал к числу тех гладиаторов, что были известны под общим названием самнитов и которые выступали в бой не иначе, как в тяжелом вооружении, тогда как Онезима после нескольких испытаний решено было зачислить в разряд retiari'ii, т. е. гладиаторов, выходивших на арену без всякого оборонительного оружия, а вооруженных лишь сетью, которою они опутывали своих противников, и трезубцем, которым прокалывали тех, что попадались им в сети.

Большинство их товарищей-гладиаторов рассказывало обыкновенно с большим восторгом как о самих играх и гладиаторских состязаниях на глазах многотысячной толпы зрителей, так и о тех шумных рукоплесканиях, богатых подарках и благосклонных улыбках молодых и красивых римлянок, что выпадали на долю тем из них, которые выходили победителями из кровавой схватки. Онезим, слушая такие восторженные речи некоторых товарищей о предстоявшем бое, как-то обратился к Гланидону и заметил ему вполголоса:

— Да, все это прекрасно, но бедняги напрасно ничего не говорят ни о том паническом страхе, часто отнимающем у них всякое мужество перед боем, ни о тех издевательствах и презрительном хохоте, какими встречают зрители поражение побежденных, ни о тех жестоких ударах бичом, которыми заставляют их снова вступать в бой и продолжать его до последнего издыхания. Впрочем, думаю, что говорить все это тебе, Гланидон, совершенно излишне: ты и сам, наверное, знаешь все ужасы, что совершаются среди залитой кровью арены, — и знаешь даже лучше, чем знаю я.

— Свиньи они, эти римляне! Изнеженные и кровожадные свиньи — вот все, что я могу про них сказать! — с злобным негодованием воскликнул Гланидон. — Я не спорю: и у нас приносились друидами жестокие кровавые жертвы богам; но смертью друиды не забавлялись и не играли, точно игрушкою, как это делается здесь, среди этих изнеженных и бессердечных развратников. О, если б мне дана была возможность стать опять, хотя бы на один только час, под знамена храброго Карадока — поверь мне, что живым я бы уже не ушел с поля брани.

— Разве ты не боишься смерти?

— Что мне бояться смерти? Что дает мне моя теперешняя жизнь, с чем мне больно было бы расстаться? Любимая мною девушка далеко отсюда, так же далеко, как далеки мои родные силуриаиские горы, и я знаю, что никогда больше не видать мне ни ее голубых очей, ни моих зелеными лесами покрытых холмов: если не сегодня, то завтра ведь зарежут меня здесь, как бессловесную тварь, на потеху этим разжиревшим свиньям. Нет, Онезим, смерти я не боюсь, но мне тяжело, мне больно и горько думать, что именно такой бесславной смертью суждено мне закончить свое существование.

— А скажи мне, Гланидон, имели ли ваши друиды какое-либо представление о загробной жизни, или же они думали, что со смертью все кончается для человека?

Гланидон не без изумления вскинул на Онезима своими ясными голубыми глазами.

— Не знаю наверное; но полагаю, что веры в жизнь после смерти у них не было, — медленно и как бы в раздумья проговорил он. — Вообще наши друиды окружали себя какою-то особенною таинственностью. Но вот…

И, не досказав начатого, британец наклонился к полу и начал на нем медленно чертить, к изумлению Онезима, контур дельфина. Тогда фригиец, не говоря ни слова, со своей стороны нарисовал на песке изображение рыбы. При виде этой эмблемы британец стремительно вскочил и, схватив Онезима за руку, с жаром спросил его:

— Неужели и ты христианин? Но тогда что же могло привести тебя сюда?

— То же самое мог бы я спросить и тебя, — возразил ему Онезим, печально склонив голову на грудь.

— Правда твоя, — согласился британец. — Не думай однако, чтобы меня привело сюда какое-либо преступление. Нет, моим пребыванием в этой школе я обязан горячности моего нрава. Вот почему и вода святого крещения до сих пор не коснулась меня: мой наставник требовал, чтобы я, прежде чем быть приобщенным к церкви Христовой, научился смирять порывы не в меру пылких страстей.

— А кто был твой учитель?

— Убеленный сединами старец, по имени Иосиф. Он прибыл в Рим из Иерусалима, где был тайным учеником Христа еще во время земной Его жизни и где, после того, как Христос был снят с креста, он похоронил Его в своей пещере. А ты, Онезим, кто ты такой?

— Обо мне говорить не стоит. Я несчастный жалкий отступник, и если попал сюда, то лишь по своей собственной вине. Лучше и не спрашивай меня о моем прошлом. Я человек безвозвратно погибший.

— Но скажи мне, может ли быть, чтобы ты серьезно боялся смерти? Неужели в твоей душе не осталось ничего из того, чему учили тебя, когда знакомили с истинами христианской веры?

Но Онезим ничего на это не ответил, а только ниже склонил голову и еще печальнее и безотраднее стало у него на душе.

После этого разговора дружба между ними с каждым днем все крепла и росла, и чем дружнее становились они, тем сильнее смущала и мучила обоих ужасная мысль, что им, может быть, суждено, по воле ли злого рока, в силу ли простого каприза претора, стать друг против друга с обнаженными мечами. Страшно было думать, что тот или другой, может быть, будет вынужден сделаться убийцею друга и всадить ему или нож или меч в горло или сердце.

Представь себе, Онезим, что завтра нас поставят с тобою в амфитеатре бордами друг против друга? — не выдержав, наконец, спросил Гланидон Онезима накануне дня, назначенного для состязания.

— Что же с этим делать: придется драться.

— Который же из нас останется победителем в таком случае, как ты полагаешь? — с печальною улыбкою продолжал британец.

— Конечно, победишь ты, — безучастно ответил фригиец, — ты гораздо сильнее меня, да и ростом значительно выше.

— Правда; но зато ведь ты имеешь надо мною то преимущество, что движения твои много быстрее моих; к тому же ты чрезвычайно ловок и увертлив. Ты себе представить не можешь, сколько ненависти внушает мне твоя проклятая сеть. Бьюсь об заклад, что быть мне запутанным в нее.

— Нет, вряд ли это случится; а если б даже и случилось, то до этого ты наверное успеешь проявить столько храбрости и исполинской силы, что публика, конечно, единодушно выразит желание, чтобы тебя пощадили и не убивали. Такого красавца — здоровенного и рослого — все пожалеют. Другое дело я: жалкий, тщедушный фригиец, могу ли я рассчитывать на благосклонное расположение этих ярых поклонников физической силы и красоты? Помяни мое слово, что твой меч обагрится завтра моею кровью.

— Нет, этого никогда не будет! — воскликнул Гланидон. — Конечно, вступить в состязание с тобою, если уж велят, я вступлю. Но чтобы я убил друга — хладнокровно и не имея ни малейшей злобы против него — нет, этому не бывать.

— Да ты пойми, что ты будешь вынужден сделать это, тем более, что мы, retiarii, выходим на арену с лицом непокрытым и без лат, что позволяет зрителям следить за выражением предсмертных мук на лице несчастного умирающего гладиатора и за судорожным трепетанием его мускулов, в чем очень многие находят — как находил, говорят, и сам божественный Клавдий — особого рода наслаждение.

— Не лучше ли нам предположить, что мы оба выйдем победителями из кровавого состязания и покинем арену не только целыми и невредимыми, но еще и с подарками и наградами?

— Нет, предполагать это вряд ли возможно: ведь говорят, что завтрашний бой будет боем sine missione, и, следовательно, все мы должны убивать и быть убитыми.

— Бросим лучше этот разговор. Он нагонит на нас только тоску и уныние, и мы, чего доброго, оба утратим и смелость и мужество. Что будет — то и будет.

— Да, все в руках Бога, если только есть правда в том, чему когда-то меня учили.