Варрава - Т. Гедберг

Сенат изрядно потешался в душе над нелепостью послания, говорившего о крушении Агриппиновой яхты, как о простой несчастной случайности, и желавшего, видимо, внушить веру в тот невероятный факт, будто женщина, только что успевшая спастись вплавь от верной смерти, именно эту минуту выбирает, чтобы подослать убийц к родному сыну, окруженному к тому же толпою царедворцев и своими верными преторианскими когортами, — все-таки этот сенат в своем позорном увлечении низкою угодливостью перед цезарем определил праздновать радостный день избавления императора от неожиданной опасности ежегодными народными играми, день же рождения Агриппины отнесли к числу злосчастных дней империи; кроме того, решено было воздвигнуть императору статую и поставить его изображение, рядом со статуей богини Минервы, в зале заседания отцов-сенаторов. Из всех присутствовавших при этом сенаторов только один имел настолько нравственного мужества, чтобы восстать против таких позорных постановлений: Тразей Нэт, муж честный и неподкупный, полный справедливого негодования, он молча встал со своего места и также молча покинул курию, вызвав этим красноречивым, хотя и безмолвным протестом краску стыдливого смущения на лице порядочного числа из тех, что малодушно побоялись последовать его примеру.

Однако, несмотря на все такие демонстрации, со дня убийства Агриппины прошло шесть с лишним месяцев прежде, чем Нерон наконец решился возвратиться в свою столицу, и стать лицом к лицу с ее народонаселением. В это время замечены были некоторые тревожные явления: так, однажды во время благодарственных возношений богам, предписанных особым декретом сената, произошло солнечное затмение; в другой раз четырнадцать кварталов столицы сделались жертвами огня вследствие ударившей в них молнии; в народе, наконец, ходил слух о какой-то женщине, будто бы разрешившейся от бремени змеем. Все это вместе нередко повергало императора в мрачное раздумье или же вызывало в нем припадки уныния, страха, отчаяния и ужаса, так что порою на него находили такие минуты, когда ему казалось, что он был бы счастлив, если б имел возможность купить ценою всей своей обширной империи возможность вернуться хотя бы на один только день к тому блаженному времени, когда были ему еще чужды и пороки и преступления.

Но низкие угодники, которыми полон был дворец цезаря, старались всячески рассеять его опасения, уверяя его с наглостью привычных льстецов, что тревожиться ему нет ни малейшего основания и что он может смело полагаться на любовь и верноподданические чувства к нему как сената, так и самого народа.

«Цезарь сам убедится, внушали ему, насколько популярность его возросла в Риме».

И, действительно, льстивые предвещания этих людей сбылись в такой степени, что и сам Нерон был отчасти поражен как торжественностью приема, устроенного по случаю его въезда в столицу, так и громким ликованием и криками восторга высыпавшего ему навстречу народа. У городских ворот его встретили с народными трибунами во главе толпы римских граждан и сенаторы в парадном облачении; женщины и дети густыми рядами стояли вдоль улиц Рима в ожидании проезда императора, и на протяжении всего пути возвышались помосты, устроенные в виде амфитеатра, которые были заняты бесчисленною толпою зрителей. Словом, Рим встретил Нерона, обагрившего свои руки кровью родной матери, совершенно так, как имел обыкновение встречать того или иного из своих храбрых полководцев, удостоившихся торжественного триумфа в награду за блестящие военные подвиги, и, гордый своим успехом, Нерон, проезжая мимо рядов ликовавшего народа, благосклонно улыбался рабски покорной толпе, которая вслед за торжественною процессию хлынула к Капитолию, по ступеням которого смело поднялся император в сопровождении своей блестящей свиты и заключил здесь свой триумф обычаю благодарностью всесильному Юпитеру.

Но — увы! — успокоенный относительно своего страха перед судом общественного мнения, Нерон все еще однако ж не мог найти себе внутреннего душевного спокойствия, и грозная тень убитой матери, по-прежнему неотступно преследуя его, не давала ему покоя и отравляла ему самое существование. Напрасно прибегал он, чтобы прогнать от себя страшное видение, к различным заклинаниям и старым искупительным обрядам. Так, в ночь на 13-е мая, два месяца спустя после смерти Агриппины, он решился, по совету некоторых суеверных друзей своих, совершить старый нелепый обряд, для умилостивления лемуров, то есть злых духов умерших злых людей. С этою целью в самую полночь, среди мертвой тишины, вышел он босиком в атриум, и здесь, весь дрожа от страха, трижды умыл себе руки в фонтане, после чего, набрав в рот девять черных бобов, начал кидать их один за другим назад через плечо и, не озираясь, каждый раз при этом приговаривал: «Да будут бобы эти искуплением мне и моим». Возвратясь к себе в опочивальню, Нерон и тут погрузил еще раз руки в воду, несмотря на это, не успел он обернуться, как ему опять почудилось, словно что-то белое и туманное мелькнуло перед его взором, и, страшно вытаращив глаза, он вперил неподвижный, испуганный взгляд в погруженную во мрак часть комнаты. Заклинание, несомненно, не подействовало: грозная тень матери все стояла перед его глазами. Раздался раздирающий крик, и Нерон без чувств упал на руки своим фаворитам, ожидавшим у дверей соседней залы результата умилостивительного ритуала и на этот крик кинувшимся на помощь к императору.

Глава IV

Хотя заступничество старшей весталки вместе с невинною хитростью Тита и спасло Онезима от смертной казни, положение его тем не менее оставалось и после этого далеко не завидным. Правда, и по отношению к нему были в строгой точности исполнены все те формальности, какие на такие случаи предписывались законом империи: с рук и ног были сняты с соблюдением известной церемонии кандалы и цепи и затем выброшены в бассейн среди impluvium'a, как более не подлежавшие употреблению. Однако, несмотря на сравнительную свободу, какая после этого была предоставлена ему, бедняга не мог не чувствовать, что клеймо позора тяготеет над ним и что все более или менее стараются избегать его общества.

Однажды, уже после того, как ему так посчастливилось избегнуть казни, он наткнулся случайно в одном из коридоров палатинского дворца на самого императора. Пораженный красотой молодого фригийца, Нерон остановился и подозвал его к себе; но когда он при этом узнал в нем, припомнив его черты, раба, находившегося когда-то в числе рабов императрицы Октавии, им вдруг овладело какое-то непреодолимое чувство досады и отвращения к молодому человеку и, велев позвать к себе Каликлэса, старшего надзирателя императорских рабов, он ему приказал немедленно удалить этого негодного фригийца из стен палатинского дворца.

— Повелит ли цезарь снова заключить его в дворцовую тюрьму или же еще раз отослать в антиумский невольничий острог? — осведомился Каликлэс.

— Нет, делать ни того ни другого не надо, — ответил Нерон. — Лучше всего подари ты его от моего имени римскому претору Педанию Секунду: он вскоре собирается устроить, вследствие данного им обета, торжественное представление с травлею зверей и гладиаторскими состязаниями, так что молодец этот, очень быть может, и пригодится ему для арены.

Узнав о распоряжении императора, бедный Онезим сильно упал духом. Но всякая попытка сопротивления воле цезаря была бы более чем бесполезною: это Онезим знал и покорился. Тем не менее, прежде чем его взяли, чтобы отвести к его новому господину, он улучил добрую минуту и незаметно прокрался к дверям апартаментов Актеи, которой и сообщил второпях о предстоящей ему горькой участи сделаться гладиатором и что для этого его должны были немедленно же отдать под начало жестокого Рутула, главного учителя в гладиаторской школе Педания Секунда.

Здесь под строгой до жестокости дисциплиной Рутула и среди его учеников Онезиму пришлось испытать участь, может быть, еще более тяжелую, чем была та, какую он уже испытал в императорской невольничьей тюрьме под Антиумом, из которой бежал. Теперь еще раз увидал он себя товарищем и однокашником худших отбросков общества — негодяев, преступников и злодеев различных племен и стран. Утомительно тяжелые ежедневные гладиаторские упражнения, сопровождавшиеся постоянно руганью и бранью, а часто и тяжелыми побоями и ударами кнута, скудная и грубая до отвращения пища, циничные разговоры товарищей и их рассказы о различных зверских преступлениях — вот что единственно видел он и слышал вокруг себя в этой новой обстановке. Но на его счастье он и здесь, в этой толпе закоснелых злодеев, встретил одного молодого человека, по происхождению британца, пленником привезенного вместе со своим вождем Карадоком в Рим, чтобы своею мужественною красотою и исполинским ростом украсить триумф императора Клавдия и Авла Плавта, покорителя Британии, — которому, как и ему самому, не мало претил грубый цинизм его товарищей по заключению и с которым он вскоре очень подружился. Гланидон, так звали этого британца, принадлежал к числу тех гладиаторов, что были известны под общим названием самнитов и которые выступали в бой не иначе, как в тяжелом вооружении, тогда как Онезима после нескольких испытаний решено было зачислить в разряд retiari'ii, т. е. гладиаторов, выходивших на арену без всякого оборонительного оружия, а вооруженных лишь сетью, которою они опутывали своих противников, и трезубцем, которым прокалывали тех, что попадались им в сети.