Варрава - Т. Гедберг

— Делать нечего: кто желает быть другом самовластного, злого деспота должен уметь не только сквозь пальцы смотреть на всевозможные преступления и злодеяния, но и принимать в них участие спокойно и без малейших признаков колебания.

Пока Аницет излагал императору торопливо и вкратце те меры, какие предполагает принять, чтобы с успехом довершить неудавшееся с первого раза, Нерону было доложено о прибытии вольноотпущенника Агерина, присланного с словесным поручением от Августы к цезарю. При этом известии Нерон на минуту призадумался и потом шепнул что-то на ухо Аницету, который с восторгом ответил ему:

— Да, да, — это гениальная выдумка!

После чего император без всякого затруднения приказал допустить последнего от Агриппины.

Как Сенека так и Бурр были в одинаковой степени поражены изумлением при виде той глупой и наглой комедии, которая разыгралась при этом в опочивальне цезаря. Пока Агерин передавал полученное им поручение, Нерон, приблизясь к нему, обронил очень ловко свой меч к его ногам. Меч громко звякнул, упав на мраморный пол, и в ту же минуту император за одно с Аницетом воскликнул:

— Убийство! Измена! Человек этот подослан Агриппиною, чтобы умертвить меня.

Всполошенная этим криком стража, стоявшая за дверью, немедленно вбежала в опочивальню, и несчастный Агерин был арестован как бы за посягательство на драгоценную жизнь императора. Вся эта недостойная комедия была придумана Нероном с тою целью, чтобы пустить в ход молву, что Агерин был подослан Агриппиною с преступным поручением убить его: такая молва должна была в значительной степени облегчить ему возможность убийства и самую смерть императрицы-матери приписать самоубийству, объяснив, что если она поспешила наложить на себя руки, то, разумеется, сделала это единственно во избежание предстоявшего ей позора предстать перед судом сената и народа в качестве обвиняемой в посягательстве на жизнь родного сына.

По окончании этой, придуманной экспромтом интермедии, Аницет, усердный исполнитель воли цезаря, поспешил, захватив с собою небольшой отряд вооруженных людей, отправиться в Баулы. Приблизясь к вилле вдовствующей императрицы, он увидал вокруг нее толпу любопытных, которые однако ж при виде хорошо вооруженного отряда солдат поспешили разбежаться. Оцепив виллу надежною стражею, сам Аницет в сопровождении двух сильных и здоровенных моряков, Геркулейя и Обарита, сломав дверь, вступил во внутрь дворца, где, перевязав всех попавшихся ему на глаза рабов, вскоре проложил себе дорогу к опочивальне императрицы. В томительном беспокойстве, ждала тем временем Агриппина, отдыхая в слабо освещенной комнате, возвращения своего посланного, а с ним и вестей от сына. Но Агерипа все еще не было; как вдруг Агриппина, которая при малейшем шорохе начинала чутко прислушиваться, услыхала странный шум, топот и даже как будто какой-то переполох сперва в атриуме, а затем вскоре и в соседних залах. При этом шуме она вся содрогнулась; сердце почуяло беду, и когда единственная бывшая в эту минуту при ней прислужница встала, чтобы пойти узнать, что такое случилось, императрица тяжело вздохнув, слабым голосом заметила ей: «И ты тоже покидаешь меня». Но едва успела несчастная проговорить эти слова, как в дверях с обнаженным мечом в руке и в сопровождении своих двух клевретов показался Аницет. При виде наглого отпущенника, уже давно ненавистного ей врага, несчастная дочь Германика на минуту воспрянула духом, и еще раз, и в последний, проснулись в ней и былая ее гордость, и всегдашняя неустрашимость.

— Если ты прислан ко мне императором, чтобы узнать о моем здоровье, — сказала она, презрительным взглядом смерив Аницета с головы до ног, — то передай моему сыну, что мне лучше. Если же ты явился сюда с злым намерением совершить преступление, то знай, что я не поверю никогда, чтобы на это имел ты согласие и уполномочие цезаря.

— Вот в доказательство печать цезаря, что им именно уполномочен я на то дело, для которого явился сюда, — сказал Аницет и показал Агриппине Неронов перстень.

После этого убийцы окружили ложе, на котором покоилась императрица, и один из них ударил ее палкою по голове, а Аницет уже замахнулся было на нее мечом, метя ей прямо в грудь; но в эту минуту Агриппина встала и, выпрямившись во весь рост, сказала ему:

— Нет, не в сердце; всади свой меч в мою утробу: чудовище ведь выносила она.

Последовало еще несколько ударов, и Агриппины не стало.

Таков был ужасный конец ужасной жизни, полной честолюбивых вожделений и кровавых стяжаний, — конец существования, давно уже омраченного грозным призраком Немезиды и отравленного сознанием, что путем убийства Клавдия Агриппина достигла только того, что возложила императорскую диадему на голову своего собственного будущего убийцы.

Немедленно извещенный о кончине матери Нерон в ту же минуту поспешил под строжайшим инкогнито сам в Баулы, чтобы удостовериться лично в ее смерти. Войдя в опочивальню матери, он дрожащими руками приподнял край покрывала, которым был покрыт труп, и долго, не отрывая глаз, любовался красотою усопшей. Матереубийца, он остался однако все тем же эстетиком.

— Не знал я, — сказал он, — что была у меня такая красавица мать, — и бледный, как мертвец, торопливыми шагами покинул опочивальню убитой им матери.

В ту же ночь и безо всякой помпы труп Агриппины был сожжен на скромном костре, и пепел, собранный в простую глиняную урну, был зарыт близ мизенской дороги, недалеко от того места, где высоко над заливом красовалась старинная вилла, принадлежавшая когда-то Юлию Цезарю, и никто, пока был жив Нерон, не осмелился устроить даже простой могильной насыпи над останками его матери. Но все-таки еще и поныне не поросло травою забвения то место, где хранилась урна с пеплом Агриппины, и любой тамошний простолюдин укажет вам могилу Агриппины. Кроме того, сохранилось предание, будто один из ее вольноотпущенников, по имени Мнестер, не желая переживать госпожу, которая, какие бы ни были ее преступления, была постоянно к нему снисходительна и милостива, закололся над ее трупом на костре, раньше, чем успели его зажечь.

Глава III

Убийство матери не могло не произвести потрясения даже в таком человеке, каким был Нерон, и, возвратясь из Баул к себе в Байи, он, как передают, провел весь остаток этой ночи в мучительном беспокойстве, преследуемый неотступно то образом только что виденного им бледного, безжизненного лица, с кровавыми подтеками, убитой матери, то страхом перед обличением в матереубийстве. Ни на минуту не находя себе покоя, он то ложился, уходил весь в себя, угрюмо молчал и, закрыв глаза, старался, казалось, найти забвение во сне; то вдруг вскакивал и с широко вытаращенными глазами начинал метаться, как безумный, то опять садился и, дрожа всем телом, закрывал лицо руками и при этом стонал, стонал мучительно и без конца. Такое тревожное состояние императора с приближением рассвета заметно усиливалось: он боялся, как бы наступающий день не принес собою обличения преступления и казни матереубийце. Однако ж все эти мучительные волнения, вызванные опасениями за последствия своего злодеяния, — по которые он чуть было не принял за угрызения совести, — в нем исчезли бесследно, когда с наступлением утра к нему явились с радостными лицами, имея Бурра во главе, военные трибуны и центурионы преторианских когорт, чтобы повергнуть к его стопам свои верноподданнические поздравления с счастливым избавлением от будто бы грозившей ему опасности стать жертвою преступного посягательства матери на его драгоценную жизнь. Еще более успокоился Нерон от своего страха, когда вскоре после того узнал, что в Риме народ толпится в храмах, воздавая благодарственные молитвы богам за спасение жизни своего императора, и что ближайшие города Кампании, а также и отдаленные провинции его империи шлют к нему свои посольства с изъявлением всеобщей радости по случаю столь счастливого события.

Но, к сожалению, местностям не дана способность видоизменяться с тою быстротою, с какою меняется выражение лица у некоторых людей, и из окон и садов Нероновой виллы в Байях все по-старому открывался вид на море с его восхитительными берегами — на то самое море, которое он едва было не осквернил чудовищным злодеянием, и на ту самую береговую полосу, которую он обагрил кровью своей матери. Невыносим и ужасен был для него теперь этот очаровательный вид, и, покинув вскоре Байи, где все — и плеск моря, и говор его синих волн, и шелест листвы, и завывание ветра — казалось, повторяло ему о содеянном по его воле убийстве родной матери, он поспешил в Неаполь.

И вот отсюда он отправил к сенату свое знаменитое послание, риторические тонкости которого и благозвучие громких фраз обличали — увы! — тонкий ум и привычную руку Сенеки. «До сих пор еще, — значилось в этом послании, — не могу я свыкнуться с мыслью, и не радуюсь ей, о моем чудесном избавлении от грозившей мне опасности». Затем, не входя ни в какие ни подробности, ни доказательства мнимого посягательства Агриппины на жизнь сына, послание все-таки говорит о нем, как о чем-то положительном и несомненном, и смерть императрицы прямо приписывалась самоубийству. Сверх того, в этом же послании и приводился не без оттенка гнусного злорадства длинный список всех преступных деяний честолюбивой дочери Германика, — припоминались ее коварные черные козни, безграничное властолюбие ее, мстительность и злоба; ей же и ее непомерному властолюбию приписывались и все те темные дела и жестокости, какими омрачено было правление Клавдия, и в заключение ко всему этому прямо высказывалось то мнение, что в неожиданной смерти Агриппины должно видеть знак особого благоволения бессмертных богов к римскому народу и подвластным ему провинциям. Такова была последняя тризна, справленная Нероном в память своей матери.