Атлантическая премьера - Леонид Влодавец

— Я не сказал, что так просто позволю себя убить — это раз. А вам мне хочется поручить совсем непростое дело… Да, в суд вам, конечно, идти бесполезно. Но вот попытаться посеять в обществе слухи, поднять общественное мнение вы можете. Прежде всего там, в СССР. Они ведь любят уличать империалистов в кошмарных замыслах, хотя точно такие же «серые кардиналы» сидят и у них в Политбюро. Конечно, вам не удастся остановить их, но вы можете попытаться исподволь подготовить Сопротивление…

— В одиночку? — Все-таки Браун был умнее Короткова, который уже собирался вскинуть руку в пионерском салюте и заорать: «Всегда готов!»

— Я надеюсь, что мы сможем дать людям ключ к пониманию того, что начнет твориться в мире. У меня есть еще кое-какие возможности, есть сторонники, я могу побороться, но один лишний там, за «железным занавесом», не помешает. У вас все пойдет куда страшнее, чем здесь, ибо будет впечатление, что рушится тирания, прорезается свобода, а на самом деле все пойдет совсем в ином направлении…

— Да ну, — усмехнулся Коротков, — неужели они с КГБ сладят?

— КГБ им уже сейчас помогает, хотя и не всегда об этом знает. Вы должны отрешиться от стереотипов и наклеек. Каждая личность может быть и врагом, и другом. Каждая партия или государственная структура может и помочь, и навредить им. Вам придется маневрировать, не показывать своего лица и истинных целей. Дружить с теми, кого следует убить, и убивать тех, с кем могли бы подружиться.

— Ничего себе!

— Именно так. Во имя чего, вы спросите? Во имя свободы. Никто не должен присваивать себе право управлять сознанием людей против их воли. Даже из самых благих побуждений.

— Почему из благих-то нельзя? Сделают всех счастливыми, сытыми, довольными. Никто не будет воевать, воровать, убивать… — тут уж точно высунулись уши Короткова.

— Не сделают, будьте покойны. В лучшем случае, они начнут подвергать мир полной умственной деградации. Целенаправленной! Потому что интеллект им будет опасен — именно интеллектуалы постоянно докапываются до их корней. «Кардиналы» дискредитируют их, загоняют в угол, покупают, убивают. Чем больше интеллекта — тем опаснее. Чем меньше он контролируется — тем страшнее. И «кардиналы», вероятнее всего, постараются создать такие условия, чтобы вывести элиту с устоявшимися жесткими рамками. Преемников! Все, что вне этих рамок, — имеет права лишь на жратву и выпивку, секс и зрелища, тряпки и комфорт. А мыслить будут те, кому положено. Пасти стада, доить коров и резать лишних бычков. Вот так.

— Хорошо, — сказал Браун, — допустим, я согласился. Я буду, видимо, получать какие-то задания, скорее всего по каким-то обусловленным каналам? Верно?

— Допустим…

— Значит, вы будете мной управлять примерно так, как ваши «кардиналы» управляют своими людьми? Тем более что вы и сами один из них. По крайней мере в прошлом… Так вот, где гарантия, что я не буду вовлечен в этот дьявольский план — если, конечно, он действительно существует? Я знаю, что мальчику Коле легко вбить в голову, будто он выполняет высокую миссию, а потому должен зарезать того, на кого вы ему укажете, и затем взорваться иди сжечь себя на какой-то площади. Но мне, старому волку, на эти не польститься. Конечно, если вы сейчас скажете: «У тебя есть выбор или сотрудничество, или пуля», то я соглашусь. Я прагматик, у меня есть чувство самосохранения, люблю жить и не люблю подыхать.

— Нет, я вовсе не хочу, чтобы вы пошли на сотрудничество с таким ощущением, что у вас «не было иного выбора». Думаю, что я в вас ошибся.

Это могло означать самое неприятное. Браун и Коротков слились в одно «я»

— довольно жалкое и перетрусившее.

Глаза сквозь прорези маски смотрели презрительно и зло. Наверно, я его оплевал, оскорбил, унизил. Это отчетливо читалось во взгляде камуфляжника. На какие-то секунды мне — Браун и Коротков были неразличимы — показалось, что свою пулю я уже заслужил.

— Вот что, — произнес бывший «серый кардинал», — я был бы не я, если бы не продумал вариант на случай вашего отказа. Для начала гляньте на эту фотографию. Не узнаете?

— Нет… — Что-то знакомое было, но что…

— Нормально, — констатировал камуфляжник. — А этого узнаете?

— Тот же самый? — предположил я. — Только одет по-другому и подстрижен.

— Тот, что был показан первым — Ричард Стенли Браун. А второй — тот, кто им станет. Правда, сохранив память Короткова. Он уже здесь. Как и Марсела Родригес. Им повезет — они начнут новую жизнь…

Не помню, что произошло дальше. Этот разрыв в памяти остался и по сей день.

Один

Я очнулся все на том же месте, голодный, но готовый вскочить на ноги. Именно это я и сделал. Легко, не приучая руки и ноги слушаться. Сделал несколько упражнений из знаменитого армейского комплекса утренней зарядки на шестнадцать счетов. Только я командовал сам собой и больше никто. Да, я помнил, что вчера — а может, неделю назад? — был Брауном и помнил вполне прилично все его похождения. Так, как если бы увидел их в кино. Впрочем, я не забыл и английский, и даже испанский с хайдийским акцентом. Все это осталось. В мышечной памяти остались боевые приемы, которые когда-то отработал бравый янки. Но я был Коротковым! Николаем Ивановичем, советским солдатом, который, захотев романтики, влип в дурацкую историю, случайно забравшись в ФРГ по подземному туннелю.

Вошла сестра Лэйн, и я нырнул под одеяло, потому что никакой одежды на мне не было, а с уходом Брауна я стал стыдливей.

— Завтрак, мистер Коротков! — объявила она строго официально, и мне пришлось еще раз убедиться, что вчерашняя секс-выходка была всего лишь провокацией.

Порция была большая, рассчитанная, должно быть, на волчий аппетит. Таковой у меня имелся, и я с нашим удовольствием сожрал аж две здоровенных свиных отбивных с картошкой, зеленью и кетчупом. Лэйн смотрела за всем этим пиршеством с тем же интересом, как у нас в зоопарке смотрят на кормление слона или бегемота.

Под финиш моего завтрака, когда я тянул через соломинку сок, появилась Терри. Тут у меня аж глаза на лоб вылезли.

Она принесла то самое обмундирование, в котором бундесы сцапали меня на дороге — просто советский комбез, берет, тельняшку и ботинки, а именно мои.

С номером моего военного билета, который я некогда вывел хлоркой. Даже значки не пропали — все они были аккуратно завернуты в бумажку: и разряд, и ВСК, и «классность», и «Отличник СА», и «Гвардия». Даже комсомольский с винтовым креплением, и парашютный с висюлькой «30». В конверте поверх всего оказался мой затертый бумажник с военным и комсомольским билетами, письмом от детдомовского корешка Саши Половинке, который трубил на Северном флоте, и мятая фотография девочки, Наташи Ивановой, которую я выдавал перед публикой за возлюбленную. Она мне писала письма, но судя по всему, дожидаться не собиралась. Последними вещицами, которые мне возвратили, была сломанная авторучка за 35 копеек, записная книжка с дембельским календарем, а также часы «Командирские».

— Одевайтесь, — сказала Терри, и они вместе с Лэйн вышли. Зато вошли два крутых мена в камуфляже, по сравнению с которыми я ощутил себя совсем сопливым салагой. С Брауном в башке я такого чувства не испытывал… Ребята эти держали в руках автоматы, но ко мне относились скорее равнодушно, чем настороженно.

Подошел третий. Тот самый. Главный, который читал лекцию. Мой внешний вид он исследовал с такой придирчивостью, что мне подумалось: «А не служил ли он старшиной роты в Советской Армии?» Проверил все: ремень, комбез, ботинки. Заставил показать содержимое карманов, развернул и просмотрел военный и комсомольский билеты. Наконец потребовал, чтобы я снял и отвинтил все по очереди значки, осмотрел их через солидную лупу, а также, как мне показалось, сверил их номера.

Результаты осмотра его удовлетворили. Я, конечно, не очень понимал, зачем он так старается и в чем хочет убедиться: то ли в том, что я действительно такой, как был, то ли в том, что его подчиненные все мое барахло сохранили в целости и ничего не заменили. Само собой, если б он обнаружил какую-то подмену — например, авторучку «Паркер» вместо моей родной поломанной за 35 копеек, то, поди-ка, последовали бы серьезнейшие «оргвыводы». Догадываюсь, что его гнев обрушился бы на медсестер и всех прочих, ответственных за хранение моего обмундирования и личных вещей.

Некоторое время он еще постоял в задумчивости, словно вспоминая, все ли учел, все ли проверил? Это длилось не меньше двух минут, что мне, человеку, от которого НИЧЕГО не зависело, показалось минимум часом. Этот тип, от которого зависело, как раз, наоборот, ОЧЕНЬ МНОГОЕ, мог в принципе отдать любой приказ, самый неожиданный и нелепый, во всяком случае, такой, истинного смысла которого я ни за что бы не понял. Взглядец у него на данный момент был очень тяжелый и не обещающий ничего хорошего. Такой взгляд вполне мог быть у работника похоронного бюро, оценивающего, насколько клиент готов к переходу в мир иной.