В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот немного удивленно посмотрел на Николая:
— А я знаю? Получилось так, и все. Когда демобилизовался, спросили: хочешь учиться? Хочу, говорю. В военное какое-нибудь техническое училище хочешь? Нет, говорю, не хочу. А куда ж ты хочешь? А бог его знает, вам виднее — в механический, что ли? В механическом, говорят, мест нет, хочешь в строительный? Строительный так строительный, один дьявол. Вот и попал в строительный. Перевестись всегда успею, если надоест.
— А в физкультурный не пробовал?
— Улыбнулся мне физкультурный. Доктора говорят, сердце ни к черту. Война испортила.
— А в военную школу почему не захотел?
— Э-э… Пусть молодежь идет. С меня хватит. Осколков нахватался. — и, засовывая книги за шинель, добавил: — Да, брат, это тебе не фронт, не Сталинград…
А вскоре, на зачете по физике, Громобой опять отличился. Правда, физик был тоже не прав, и, может быть, только это дало Николаю возможность замять поступок Громобоя, который вряд ли закончился бы так благополучно.
Громобой напутал что-то в ответе. Физик, усталый после пятичасового сидения за столом, зевая, посмотрел на его листок и велел подумать еще. Громобой стал думать, но у него ничего не получалось. Тогда физик подошел к нему и, взглянув на его грудь, украшенную орденами, сказал:
— Я бы на вашем месте, молодой человек, имея столько орденов, из армии не уходил бы, — и, наклонившись, взял двумя пальцами висевший на груди Громобоя польский крест «Виртути милитари». — Это какой?
— А ты не лапай! Не тебе дали!
Громобой оттолкнул руку физика и, бросив на пол листок с задачей, красный, с круглыми от бешенства глазами, направился к выходу. Николай заслонил ему дорогу. Громобой стиснул зубы:
— Пусти!
Николай не сдвинулся.
— Пусти, а то…
Лицо его стало совсем пунцовым. Физик, бледный, дрожащими руками складывал свои тетрадки.
— Ты сейчас же попросишь извинения, — тихо и внятно сказал Николай. — Слышишь? Сейчас же…
Громобой сжал челюсти так, что скрипнули зубы. Потом повернулся, тяжело шагая, подошел к столу и негромко сказал:
— Извините, я не…
Физик торопливо, не глядя, закивал головой:
— Хорошо, хорошо… Я понимаю. Я поставлю вам удовлетворительную оценку, но…
— А он разве решил задачу? — все еще стоя в дверях, спросил Николай.
— Нет… Но я вижу, что товарищ…
— Тогда ставьте двойку. Товарищ подзаймется и сдаст.
Громобой молча кивнул головой.
Николай попросил физика о происшедшем никому не говорить, а когда тот вышел, подошел к Громобою и сказал резко:
— Солдат тоже… Истерики закатывает. Смотреть на тебя противно. Развесил ордена и пыжишься, как павлин.
Громобой сидел на столе, опустив голову, и смотрел на носки своих начищенных сапог. Потом вдруг поднял свою красивую чубатую голову. Николаю показалось, что ему чудится, — по щекам Громобоя текли слезы.
— Не кричи на меня, Колька… Не кричи… — и запнулся.
Николай опешил. Он всего ожидал, только не этого.
Громобой соскочил со стола, подошел к окну и облокотился о подоконник. Николай обнял его за плечи.
— К черту! Пойду к директору, — по-детски всхлипывая, говорил Громобой. — Пусть отчисляет. Я не виноват, ей-богу, не виноват… Ну, не понимаю я. Что я могу поделать? Не понимаю я всех этих, черт его знает, как они называются… Даже названия запомнить не могу… Пусть отчисляет. Я и сам знаю, что мне здесь не место… Пойду вот и скажу.
Николай смотрел на этого большого, сильного, увешанного орденами человека, по щекам которого катились слезы, и все это ему было так знакомо, так понятно.
На следующий день Громобой пришел на лекции без орденов, даже без планок.
Случай этот напомнил Николаю о Сергее.
Не виделись они месяца три, а то и больше, — со дня отъезда в Черкассы. Как-то потом Николай заходил к нему — это было в первые дни ухода от Шуры, когда все было горько и противно, — но не застал. Хозяйка сказала, что он не то на работе, не то в отъезде — с ним разве поймешь.
Сейчас, после случая с Громобоем, Николая опять потянуло к нему. Захотелось увидеть его усатую физиономию, узнать, где он, чем занимается, бывает ли по-прежнему у Шуры. Сергей был одним из тех немногих людей, с которыми можно было говорить просто и обо всем. С Алексеем было непросто, да и вообще встречались они теперь мельком, на лестнице или на партсобрании, или когда Николай забегал к нему в деканат, так сказать, по долгу службы. Перекидывались двумя-тремя словами и расходились. С Валей встречи происходили тоже на лестнице или на собрании. Когда-то с ней было тоже просто и легко. Сейчас они только слегка кивали друг другу головой и расходились в разные стороны.
Как-то после лекций Николай собрался к Сергею. Захватил с собой Громобоя и пошел. Но и на этот раз их постигла неудача. На дверях Сергеевой комнаты висел замок. Мало того, выглянувшая из соседней комнаты женщина, повязанная платком, сказала, что он здесь уже не живет.
— Выехал. Совсем недавно выехал.
— А куда, не знаете?
— Не знаю, голубчик, не говорил. Теперь здесь бухгалтер один живет.
Больше ничего узнать не удалось.
— Жаль, — сокрушался дорогой Николай, — жаль парня. Боюсь, как бы опять с пути не сбился. У него это есть, разгульность такая. Держится, держится, а потом как ахнет — всем тошно станет. А хороший парень, очень даже хороший. Жаль.
Они шли с Громобоем по улице, подняв воротники своих видавших виды шинелей, — моросил дождь, — и Николай рассказывал ему о Сергее, об их первой встрече, о сложной, никак не получавшейся жизни его.
— И вот провалился. Был бы Фимка, мы б сразу его нашли, а теперь ни того ни другого.
Но Николай ошибался. Если бы даже и существовал еще Фимка со своим заведением, Николай не нашел бы там Сергея.
17
Дней через десять после ухода Николая Шура снова уехала в Харьков. Обычно Шура старалась уклониться от командировок, но сейчас ей так вдруг захотелось куда-то вырваться, так неуютно было возвращаться в свою пустую комнату, что она, охотно приняв предложение, в одно прекрасное сентябрьское утро уложила чемодан и отправилась на вокзал.
Сергей тоже приехал на вокзал.
— Ну к чему эти проводы? — говорила Шура, делая вид, что сердится, а на самом деле радуясь приходу Сергея. — Подумают еще, что ты…
— Ну и пусть думают, нам какое дело.
Они вышли на перрон.
— Не люблю я почему-то Харькова, — сказала она, рассеянно смотря на подходящий к перрону поезд. — Неуютный он какой-то,
