Валентайн - С. Сомтоу

Голос Беки Слейд: Ты еще не мужчина... ты не мужчина, ты ангел, Эйнджел.

«Нет, я мужчина», — думает Эйнджел, и втыкает кол в сердце Эррола, и замахивается молотком... сейчас он ударит...

Но тут чьи-то грубые руки хватают кол и пытаются вырвать. Эйнджел поднимает глаза и видит, что это то самое существо, одетое в кожу матери... проповедник из Вопля Висельника...

— Уйди! — говорит он сквозь зубы.

Они дерутся за кол. Тимми стоит в стороне. Он не может вмешаться, потому что сражение происходит в сознании Эйнджела. Руки кошмарного существа обагрены кровью. Кожа матери, в которую оно одето, сшита грубыми стежками, как у Франкенштейна в кино, но настоящие мамины руки безвольно свисают с его запястий.

Существо, которое не его мать, говорит:

— Люби меня, Эйнджел. Люби меня вечно.

Эйнджел пытается отобрать кол у твари, но та держит крепко. Направив заточенное острие прямо Эйнджелу в сердце.

— Я заставлю тебя полюбить меня, пусть даже это тебя убьет, — говорит мать, которая не мать. — Кроме тебя, у меня нет никого... мы с тобой против целого мира, чтоб ему провалиться. О Господи, Эйнджел, люби меня. Люби. — Тварь утирает кровавые слезы и пытается обнять Эйнджела. Но при этом она не выпускает кол, и он понимает, что, если она его обнимет, кол вонзится ему прямо в сердце.

Они продолжают бороться...

• огонь •

Преподобный Дамиан Питерс поднимается по лестнице в небо. Это не важно, что мир вокруг рушится. Он идет к своему Богу — уже приближается к престолу Всевышнего под звучание сладкого хора серафимов и херувимов. Жемчужные врата раскрываются перед ним... нет, не жемчужные, а железные... точно такие же, как в особняке Тимми Валентайна. Горный склон, облака, и сам дом Господень — все залито странным белым свечением.

Неземной раскаленный свет.

Бог стоит наверху. Там, где кончается бесконечная лестница. Его голос — тихий, но звонкий. Голос ребенка. Он и вправду ребенок — Бог. Ребенок с лицом, знакомым Дамиану по бессчетным обложкам компактов, видеоклипам на MTV, фотографиям в молодежных журналах. Его глаза горят красным огнем, волосы развеваются на ветру, губы слегка приоткрыты — как будто он собирается целовать или пить кровь.

— Дамиан, Дамиан, — говорит Тимми Валентайн, — зачем ты гонишь меня?

— Но я же не знал! — говорит Дамиан.

Пение ангелов переходит в сияющее крещендо, свет становится ослепительным, режет глаза. Дамиан зажмуривается, но глаза все равно жжет. Жжет, даже когда он закрывает лицо руками.

А потом наступает тьма... и Дамиан понимает, что он — подобно святому Павлу — поражен слепотой.

• огонь •

Симона сражается с молодым шаманом ма'айтопсом, но самая главная битва происходит внутри. Она продолжает разыгрывать вечную драму, но какая-то часть ее духа устремилась назад во времени — к началу мира.

Да. Вот оно: начало. Не научно-историческое — с неандертальцами и саблезубыми тиграми, — а мистическое рождение вселенной, когда звезды были сияющими бриллиантами на прозрачном куполе небес и могучий и мудрый змей охранял Древо познания. Протяни только руку — и вот оно, знание, красное, сочное, налитое. Так маняще сверкает во влажном воздухе вечного лета.

Змей, обернувшийся вокруг Древа, меняет кожу. Под сброшенной кожей — муж, который и жена тоже. Тот самый, с которым Симона сражается там, в отдаленном будущем.

— Ты? — говорит она. В ее голосе нет страха, лишь удивление.

— Да, — говорит молодой шаман, который и мужчина, и женщина одновременно. Он подходит к Симоне с яблоком в руке.

— Мне хватает тех знаний, что есть, — говорит она. — Мне больше не надо.

— Нет, надо, — говорит шаман. В нем по-прежнему ощущается что-то змеиное, в его скользящих движениях, в его плавных жестах. — Есть одна вещь, которую ты не знаешь и боишься узнать, ведь правда?

Он играет с яблоком, перекидывает из руки в руку. Его сверкающие бока отражают свет, словно медное зеркало. Симона смотрит. И вдруг шаман превращается в существо с тысячей рук, а яблоко, которое он подкидывает и ловит, — уже не яблоко, а весь мир.

Симона смотрит.

Искушение велико.

• память: 1520 •

В Тенотчитлане весна. По всему царству проходят ритуальные празднества, посвященные Шипе-Тотеку. Жрецы облачаются в кожу, снятую с жертв, — празднуют гибель и возрождение мира, новый посев кукурузы, благополучное возвращение богов с Узкого Перехода между миром живых и мертвых.

Люди ликуют. Танцуют на ночных улицах... пируют мясом убитых пленников... играют свадьбы... по всему царству играют свадьбы, ибо сейчас самое благоприятное время для зачатия потомства. Супруга Великого Змея, первый министр правителя, полна радости.

Один Монтесума печален и озабочен.

Он знает, что Кецалькоатль уже в пути. Скоро он будет здесь и востребует свое царство назад. Уже очень скоро. Приближается время великой скорби. Может быть, это — последнее празднество, посвященное Шипе-Тотеку.

Монтесума послал приглашение богу, но этот жест ничего не значит. Боги приходят по собственной воле. Им не нужны приглашения. Бог скоро придет — придет танцевать на руинах мира, и правитель империи Пятого Солнца, носящий титул Говорящего Первым, знает, что он не в силах этого изменить.

Он целыми днями сидит в чертоге Дымящегося Зеркала на вершине великой пирамиды, откуда виден весь город у озера. Он разговаривает только с мальчиком, который всегда говорит загадками. И мальчик-вампир, которого здесь называют Незапятнанным Мальчиком, который не отражается в зеркалах и чьими устами говорит сам Тецкатлипока, отвечает на его многочисленные вопросы в эти последние дни перед гибелью мира единственным способом, какой здесь возможен. Вечерние сумерки постепенно густеют. Уже скоро ночь. Отовсюду слышны крики жертв. С наступлением темноты ритуальные свежевания не прекратились, ибо сейчас темные времена и боги стали капризны и требовательны.

— Что будет, когда вернется Пернатый Змей? — спрашивает Монтесума.

— Все — иллюзия.

— Я знаю, знаю. Но мне в отличие от тебя трудно избавиться от иллюзий. Меня называют богом, но я не бог. Пусть даже космоса не существует, но я не могу убедиться в этом на опыте.

Неожиданно снизу доносится гул толпы.

— Что происходит? — говорит Монтесума и призывает жрецов. Он очень медленно поднимается с трона — ему надо двигаться осторожно, чтобы не повредить свой плащ из ста тысяч перьев кетцаля, — и подзывает к себе старейшего из жрецов, который простирается ниц. В его глазах дрожат слезы.

— Мы не хотели мешать твоему разговору с богом, — говорит жрец.