Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни - Карл Отто Конради

Неожиданно доверительное общение Гёте с герцогом произвело в Веймаре немалую сенсацию. К этому присоединилась атмосфера богемы, которую они культивировали вместе с целой компанией из ближайшего окружения герцога (процесс «созревания» сопровождался этим еще довольно долго). Ездили верхом, купались в холодной реке, пировали, дебоширили, играли без всякой меры, танцевали с деревенскими девушками — и многое другое. Порядок и придворный этикет отменялись в часы удалой веселости. Уже семидесятилетним Гёте вспоминал в беседах с канцлером фон Мюллером, как «безбожник Айнзидель стянул со стола скатерть со всеми яствами, поданными на ужин, и потом все убежали». Или возглас во время игры: «Бейте во всю мочь, когда еще вам выпадет случай отколотить своего герцога и повелителя!» Об этой молодой компании было тогда много сплетен, да и потом немало разговоров. Карл Август, проживший много лет под бдительным надзором воспитателей и ставший наконец правящим монархом, с радостью выпущенного на свободу восемнадцатилетнего юноши дал выход жажде необузданных удовольствий. В такие дни и часы он не думал об ответственности абсолютного властителя. Это, а также возможный вред для здоровья юного герцога, отец которого умер в раннем возрасте, беспокоили критически настроенных свидетелей, не говоря уже о сплетнях, обычных для маленького города. В безудержном бродяжничестве обвиняли Гёте. Возмущенный камергер Зигмунд фон Зекендорф жаловался, что целые тома можно было написать о здешних увеселениях. «Так как безумства здесь с каждым днем нарастают, то я думаю, что выражение Non plus ultra[59] сюда не подходит» (29 марта 1776 г.). Известия такого рода курсировали по стране, а слухи придавали им дополнительный интерес. Клопшток в Гамбурге ощутил потребность 8 мая 1776 года отправить Гёте предостерегающее письмо, в качестве доказательства дружбы. Пусть Гёте не думает, что расхождение во взглядах на другие вопросы делает Клопштока слишком строгим. «Отбросим принципы и Ваши, и мои, но каков же будет успех, если это будет продолжаться; если герцог и дальше будет напиваться до бесчувствия, то вместо того, чтобы укреплять свой организм, как он говорит, он будет болеть и проживет недолго. И более закаленные юноши, к числу которых герцог, безусловно, не принадлежит, погибали таким образом. До сих пор немцы всегда жаловались, что их князья ничего общего не имеют с их учеными. Сейчас герцог Веймарский и Вы составляете исключение».

21 мая Гёте ответил коротко, но решительно: «Пощадите нас на будущее время и избавьте от подобных писем, милый Клопшток!» [XII, 190]. Он вовсе не намеревался принимать обвинения, а в конце письма заметил: граф Штольберг, приглашенный в Веймар на должность камергера, может спокойно приезжать. «Мы не хуже, а бог даст и лучше, чем ему показались» [XII, 191]. Клопшток рассердился: Гёте не стоит того, чтобы своими предостережениями доказывать ему дружбу (29 мая 1776 г.). Глава «Гёте» была для него завершена.

Те, кто находился вблизи, по-иному относились к происходящему, особенно Виланд. «Свою роль Гёте играет крупно, благородно, с мастерством. У него ни в чем нет недостатка, кроме опыта, которого еще не может быть» (письмо к Андреа от 7 февраля 1776 г.). «И вообще, мой друг, из всего того злого о герцоге, Гёте и всех этих делах, что госпожа веймарская сплетня выпускает в мир в виде непристойной барабанной дроби, не верьте ни единому слову! Это единственный способ, чтобы не быть обманутым. «Иди и смотри!» — говорю я всем, кто, запутавшись в хорошем и плохом, что говорится о нас, уже не знает, что и думать. Все идет, как и должно идти, — какой разумный человек может потребовать большего?» (письмо Глейму, начало сентября 1776 г.).

Есть один известный способ истолкования причин этой бурной жизни герцога и его друга-поэта: Гёте вознамерился осуществлять незаметное руководство юным герцогом на последнем этапе его становления и предложенный стиль жизни соответствовал заранее продуманным намерениям. Здесь несомненно то, что становление герцога, достигшего совершеннолетия, не было Гёте безразлично. Если он действительно хотел приобщиться к государственной деятельности и работать в Веймарском герцогстве, то ему, конечно, было важно завоевать доверие и дружбу герцога. Речь шла не о развитии человека, а о подготовке Карла Августа к деятельности такого правителя, при котором пребывание и деятельность Гёте в Веймаре могли бы иметь реальный смысл. Однако продуманный план воспитания очень мало вероятен. Большое стихотворение «Ильменау» (1783) само уже было попыткой ретроспективно осознать эти первые годы. Гёте участвовал во всех проделках на глазах у подозрительных наблюдателей, потому что сам еще мог увлекаться ими (хотя и был не согласен с некоторыми крайностями), но по ходу дела он обсуждал при этом с герцогом серьезные и важные вопросы. Шарлотта фон Штейн писала уже в марте 1776 года: «Гёте и любят и ненавидят; Вы понимаете, конечно, что здесь достаточно тупиц, которые его не понимают […]. Мне тоже хотелось бы, чтобы он вел себя хоть немного спокойнее, не давая так много поводов для кривых усмешек. То, что он носится, скачет верхом, оглушительно щелкает хлыстом в присутствии герцога, — это само по себе пустяки. Конечно, это не его сущность, но какое-то время он должен так себя вести, чтобы завоевать доверие герцога и потом делать добро. Я так об этом думаю: он мне ничего не объяснял, отделывался шутками, но у меня осталось ощущение, что он утаивает правду» (письмо Циммерману от 6–8 марта 1776 г.).

Рождество 1775 года Карл Август со всей свитой праздновал, будучи гостем соседнего двора в Готе. А Гёте, фон Айнзидель, фон Кальб и Бертух отправились верхом в деревню Вальдек у Вюргеля и заночевали У будущего тестя Бертуха, лесничего Слефойгта. С 23 по 26 декабря Гёте в несколько приемов написал герцогу два длинных письма. Он начал с «Цыганской песни» («В тумане текучем, в глубокий снег») из неопубликованной трагедии «Готфрид фон Берлихинген» и заявил о намерении вслед за тем «намарать письмо, ибо мне действительно уже недостает Вас, хотя не прошло и двенадцати часов, как мы расстались. Они еще сидят внизу, окончив ужин, дымят и болтают так, что их голоса доносятся до меня через пол, сильнее всех звонкий голос Айнзиделя. Я поднялся наверх, сейчас половина девятого». Он сообщал о приятном времяпрепровождении. Это был привет, посланный придворному миру Готы. «Здесь мы, со всех сторон окруженные соснами, живем у простых и добрых людей. Сидя верхом на лошади, я не раз испытывал желание видеть Вас здесь. Вам было бы тут хорошо». В воскресенье он продолжал еще в сумерках восходящего дня: «Великолепная утренняя звезда, которую я отныне включу в свой герб, высоко стоит на небе». (Когда в 1782 году Гёте получил дворянство, он действительно включил эту звезду в свой герб.) «В церкви начинается служба, на которую мы не пойдем; но я велю спросить священника, нет ли у него «Одиссеи». Если нет, пошлю за ней в Йену, ибо невозможно обойтись без нее в этом по-гомеровски простом мире». Потом он рассказывал, как они велели достать коньки (тогда их называли «шажки»), как «вечер прошалопайничали за картами и костями», как переодевались, чтобы выглядеть бродягами. И вдруг посреди этого многословного отчета фрагмент совершенно иного звучания: «Вот отрывок из Исайи: «Смотри, господь проклял землю, и несут наказание живущие на ней; сожжены обитатели земли, и немного осталось людей. Плачет сок грозди, болит лоза виноградная, воздыхают все, веселившиеся сердцем. Прекратилось веселье с тимпанами, умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей. Уже не пьют вина с песнями, горька сикера для пьющих ее. Разрушен опустевший город, все дома заперты, нельзя войти. Плачут о вине на улицах, помрачилась всякая радость, изгнано всякое веселие земли. В городе запустение, и ворота развалились. А посреди земли, между народами, будет то же, что бывает при обивании маслин, при обирании винограда, когда закончена уборка»» [XII, 177–180]. Так неожиданно зазвучало предостерегающее напоминание о стране, о которой нельзя забывать. Герцог тотчас же ответил: «Милый Гёте, я получил твое письмо и страшно рад, как мне хотелось бы всей душой и всем сердцем насладиться зрелищем йенских холмов в лучах заката, рядом с тобой» […] (25 декабря 1775 г.).