Весь Хайнлайн. Дорога доблести - Роберт Хайнлайн

Дон Амброзио оказался надутым нулем, но тем не менее с ним было легче — он говорил на американском языке — настоящем американском, а не на английском — поскольку родился в Браунсвилле, штат Техас. Я уверен, что его родители были «мокрыми спинами»[193]. Он явно обменял свой талант к политической болтовне и влияние среди чиканос на лакомую синекуру, несложные обязанности которой заключались в разъяснении туристам-гринго, почему они не могут получить в стране Монтесумы то, что им позарез хочется иметь.

Последнее он нам и разъяснил весьма популярно.

Я дал возможность Маргрете вести большую часть переговоров, ибо у нее это получалось намного лучше, чем у меня. Она называла нас «мистером и миссис Грэхем» — так мы договорились еще по пути сюда. Когда нас спасли, она воспользовалась именем «Грэхем Хергенсхаймер», а потом объяснила мне, что это оставляет нам выбор. Я могу остаться Хергенсхаймером, просто сказав, что у тех, кто слышал мое имя, память дала небольшой сбой, — на самом деле я назвался Хергенсхаймером Грэхемом. Нет? Значит, виноват я — ошибся, о чем и сожалею.

Я решил все же остаться Грэхемом Хергенсхаймером, а потом пользоваться преимущественно именем «Грэхем», так как это упрощало дело. Для Маргреты я всегда был Грэхемом, да и сам эксплуатировал это имя больше двух недель. Прежде чем уйти из консульства, я успел изложить еще по меньшей мере дюжину ложных версий, чтобы сделать нашу историю более заслуживающей доверия. Я не хотел никаких новых осложнений — «мистер и миссис Грэхем» были самым простым выходом.

(Небольшое теологическое замечание: некоторые люди, по-видимому, склонны верить, что десять заповедей запрещают ложь. Ничего подобного! Запрещается лжесвидетельствовать в отношении соседа — это особый, редко встречающийся и легкоразличимый вид лжи. Но ведь в Библии ничего не говорится о простой неправде. Многие теологи мечтают, что всякая социальная человеческая организация обязательно рухнет под тяжестью абсолютной правдивости. Если вы думаете, что их опасения неоправданны, попробуйте говорить своим друзьям чистую правду о том, что вы думаете об их отпрысках — если вы, конечно, решитесь на такой опыт!)

После бесконечных рассуждений, пошедших по кругу (в которых «Конунг Кнут» стал яхтой и затонул), дон Амброзио сказал:

— Бесполезно, мистер Грэхем. Я не могу дать вам даже временного документа взамен утерянного паспорта, поскольку вы не представили мне ни малейшего доказательства, что вы действительно американский гражданин.

— Дон Амброзио, — ответил я, — я знаю, что миссис Грэхем говорит с небольшим акцентом — мы сказали вам, что она родилась в Дании. Но неужели вы можете предположить, что кто-либо, родившийся вне пределов Кукурузного пояса, имеет такой выговор, каким обладаю я?

Он пожал плечами в самой изысканной манере латинян:

— Я не эксперт по произношению в штатах Среднего Запада. Мой слух говорит, что вы могли появиться на свет на родине одного из наиболее грубых британских говоров, а потом поступили в театральную школу, ибо каждый знает, что опытный актер способен освоить любой говор, если в том нуждается та или иная роль. Народная республика Англия в настоящее время не жалеет никаких усилий, чтобы внедрить своих шпионов в Штаты. Вы можете происходить скорее из Линкольна в Англии, нежели из окрестностей Линкольна в штате Небраска.

— И вы действительно верите в то, что говорите?

— Дело не в том, во что я верю. Важен факт, что я не подпишу даже клочка бумажки, подтверждающего, что вы — американские граждане, пока мне не станет известно, кто вы такие. Могу ли я быть вам еще чем-то полезен?

(И как можно говорить «еще», если ты ничего не сделал?)

— Может быть, вы дадите нам совет?

— Может быть, но я не адвокат.

Я дал ему копию счета, которую нам выдали, и объяснил ее происхождение.

— Все ли тут в порядке и являются ли эти требования законными?

Он внимательно прочел бумагу.

— Безусловно, эти требования законны с точки зрения как местного законодательства, так и законодательства всей страны. Справедливы ли они? Разве вы не сказали, что вам спасли жизнь?

— Тут нет сомнения. Конечно, был шанс, что нас подберут какие-нибудь рыбаки, а не береговая охрана, но она обнаружила нас первой. Береговая охрана нас действительно нашла и действительно спасла.

— А разве ваша жизнь, разве ваши две жизни не стоят восьми тысяч песо? Моя, например, определенно стоит больше, уверяю вас.

— Не в этом дело, сэр. У нас нет денег. Ни единого цента. Все утонуло вместе с яхтой.

— Тогда пошлите за деньгами. Вы можете отправить телеграмму за счет консульства. Я готов помочь.

— Благодарю вас. Для этого нужно время. А пока не скажете ли вы, как я могу освободиться от такого долга? Мне говорили, что судья потребует от нас немедленной уплаты, и при этом наличными.

— Ну, все не так уж плохо. Верно то, что мексиканцы не признают банкротства в том виде, в котором это практикуется у нас. Они скорее придерживаются стародавних законов о долговой тюрьме. Правда, на практике они к такому наказанию прибегают редко, обычно просто грозят. Вместо этого суд обеспечит вас работой, которая позволит вам выплатить долг. Дон Клементе очень гуманный судья, он о вас позаботится.

Если оставить в стороне речь, исполненную цветистой чепухи и обращенную персонально к Маргрете, то на этом все и закончилось. Мы захватили с собой сержанта Роберто, который наслаждался гостеприимством горничной и блаженствовал на кухне, и отправились в суд.

Дон Клементе (судья Ибаньес) был очень мил, как и обещал нам дон Амброзио. Поскольку мы сразу же уведомили секретаря суда, что признаем долг, но не имеем средств для его оплаты, процесс над нами не состоялся. Нас просто посадили в полупустом зале и велели ждать, пока судья не покончит с делами, вынесенными на сегодняшнее слушание. Эти дела были рассмотрены очень быстро. Некоторые из них касались мелких нарушений порядка, наказуемых штрафами, другие — долгов, кое-что было перенесено на следующий день. Я понимал не все из того, что происходило, а на перешептывание судья смотрел не очень одобрительно, так что Маргрета не смогла объяснить мне всех подробностей процедуры. Но судья явно не принадлежал к числу «вешателей».

Наконец, с делами покончили, по приказу секретаря суда мы присоединились к другим «нарушителям», которых судили за долги или оштрафовали. Все мы оказались стоящими на низком помосте лицом к лицу с группой мужчин. Маргрета поинтересовалась, что происходит, ей ответили: «La subasta»[194].

— Что это? — спросил я.

— Алек, я не знаю. Это слово мне незнакомо.

Дела остальных были улажены быстро. Я догадался, что все они тут уже не первый раз. После этого от группы людей, стоявших перед платформой, остался только один человек. Он расплылся в улыбке и заговорил со мной. Маргрета ему что-то ответила.

— Что он говорит? — спросил я.

— Он спрашивает, умеешь ли ты мыть посуду. Я ответила, что ты не знаешь испанского.

— Скажи ему, что я, разумеется, могу мыть посуду. Но мне бы хотелось работы потяжелее.

Через несколько минут наш долг был уплачен наличными секретарю суда, а мы поступили в распоряжение патрона, сеньора Хайме Гусмана. Он обязался платить Маргрете шестьдесят песо в день, а мне — тридцать плюс возможные чаевые. Судебные издержки составили еще две с половиной тысячи песо плюс плата за удостоверения, дающие право на работу, плюс марки плюс налог военного времени. Секретарь подсчитал нашу суммарную задолженность, а затем разделил ее на заработок. Она оказалась эквивалентной ста двадцати одному дню, или четырем месяцам, после чего наши обязательства по отношению к патрону прекращались. Если, конечно, мы ничего не будем тратить…

Секретарь объяснил нам, как пройти к заведению нашего патрона — Restaurante «Pancho Villa». Что касается самого патрона, то он уже отбыл в своей машине. Патроны ездят на машинах, пеоны — ходят пешком.

11

И служил Иаков за Рахиль семь лет;

и они показались ему за несколько дней,

потому что он любил ее.

Иногда за мытьем грязных тарелок я забавлялся, высчитывая, какой высоты стопку тарелок я вымыл с тех пор, как начал работать на нашего патрона дона Хайме. Стопка из двадцати обычных для «Панчо Вилья» тарелок составляла около фута. Чашку с блюдцем или два стакана я решил считать за одну тарелку, ибо их в стопку никак не уложишь. И так далее…

Высота большого маяка в Масатлане пятьсот пятнадцать футов, то есть он всего лишь на сорок футов ниже памятника Вашингтону. Я прекрасно помню тот день, когда закончил мыть первую стопку тарелок высотой с маяк. Я загодя сказал Маргрете, что скоро достигну своей цели и что это произойдет, вероятно, либо вечером в четверг, либо утром в пятницу.