Королевский дуб - Энн Риверс Сиддонс

— Это вопрос веры, подобный религии?

Я так усердно старалась понять его, что чувствовала, как пот выступает на лбу и у корней волос.

— Нет, это вопрос сознания. И только сознания. Сознания, которое находится не в голове, а во всем теле, в твоей плоти. Весь существующий мир наполняется сознанием, когда ты живешь по закону „ты". Мне кажется, что сознание и энергия, движущая мир, это одно и то же. Где ты видишь жизненную энергию, там ты обнаруживаешь и сознание. Безусловно, его имеют и травы, и деревья — все, что растет. И животные, конечно, тоже. И, когда ты живешь естественной жизнью в лесах, ты можешь заметить, что все различные элементы и стихии родственны друг другу. Именно это и означает жить жизнью дикой природы — познать ощущение естественности и взаимосвязи. Это имел в виду Торо,[90] когда говорил, что пошел в леса, потому что хотел жить в раздумье о назначении самой жизни. Ты являешься частью всего, что существует в мироздании, а все существующее является частью тебя, и все вокруг ощущает бытие друг друга.

— Значит, ты полагаешь, что понимаешь оленя, которого убил, или птиц? Полагаешь, что можешь общаться с водой или деревьями?

— Это больше, чем простое понимание. Это означает, что я каким-то образом становлюсь ими. Именно это я имею в виду, когда говорю, что ты должна думать, как олень. Я хочу сказать, что ты должна стать оленем. Этого можно достичь, так бывает. Я наблюдал, как гейтор схватил однажды дикую утку, и я буквально смог ощутить… бурю перьев и страха в своем рту. Я почувствовал, как мускулы с силой сжали мои челюсти. Когда я иду по следу, я иногда знаю не только, куда направляется или откуда идет олень, но и почему он это делает. А Скретч знал об этом всегда.

— Как же ты можешь убивать кого-то, кого ты так хорошо понимаешь? — печально спросила я, возвращаясь к тому, что меня так поражало, попросту припирало к стене.

— Потому что такова жизнь природы. И потому, что охотники поступали так всегда, иначе это не было бы охотой. И потому, что я вбираю… его красоту, дикость и силу, все его существо в себя, все это становится моим.

— И поэтому ты… натираешь себя кровью, и кладешь дубовые листья в рот оленя, и говоришь — что ты там говоришь? — чтобы испросить у него прощения, чтобы, так сказать, не быть виноватым?

— В этом сокрыто больше значения. Я исполняю подобный ритуал, чтобы сделать его смерть священной, дать ему понять, что я чту его и что его смерть полна смысла в высшем понимании этого слова, она не бессмысленна и не бесполезна.

Долгое время мы молчали; догорающий огонь в камине потрескивал и что-то шептал, а снаружи поднимался ночной ветер. Было очень поздно. Я чувствовала себя усталой, это была усталость сердца, ума и воображения, усталость плоти и кости. Я не знала, что буду делать с откровениями этой ночи. Всем сердцем мне хотелось вернуться на день назад, чтобы не знать всего этого, хотелось оставаться в объятиях Тома, беззаботно проваливаться в сон, как раньше.

— То, что ты любима помешанным, вызывает у тебя абсолютный ужас? — вскоре произнес Том.

Когда я взглянула на него, он улыбался. Это была нежная улыбка, улыбка опекуна или… или возлюбленного. Застывший комок эгоизма растаял внутри меня и, как мед, как вода, быстро потек к моему смуглому мужчине.

— Нет, — откликнулась я. — Должно было бы, но не вызывает. А доставляет очень большое удовольствие.

Его губы растянулись в широкой ухмылке, и он вскочил на ноги, гибкий и красивый; казалось, энергия бурлит в нем и готова превратиться в разряды молнии.

— Вставай, леди, — крикнул он, его ноги, обутые в мокасины, выделывали дурашливые па. — Давай потанцуем.

— Том… уже два часа ночи. Неужели ты хочешь танцевать? — поразилась я. — Я чувствую себя так, будто потерпела кораблекрушение.

— Я хочу танцевать, потому что я благодарен тебе, — радовался Том. — Я мог бы проиграть, я мог бы отпугнуть тебя напрочь. Но ты все еще здесь, рядом со мной, у моего очага. Это делает меня счастливым. Я должен как-то выразить благодарность. А я делаю это лучше всего в танце.

— О Господи, — устало взмолилась я. — Еще один ритуал. Кого ты благодаришь, Том? Чему ты выражаешь благодарность? Эти причудливые ритуалы… они кажутся такими сдерживающими. Как у язычников, которые должны ублажать бесчисленных богов каждый раз, как выходят за порог…

Он перестал пританцовывать и посмотрел на меня.

— Сдерживающие? Ты совершенно не поняла сути, Диана. Это чистая благодарность или, скорее, признательность. То, что мой отец обычно называл даром от признательного сердца. Он надеялся, что именно эту способность я смогу приобрести, и я очень старался. Что касается того, кого я благодарю… разве это важно? Я благодарю это. Все это. Эту ночь и свет камина, хороший обед и тебя, сидящую рядом. Оленя в лесу и болото в лунном свете; то, как папоротники распускают весной свои листья, и… твои красивые груди и безобразные большие пальцы на ногах, мои яички и нос шимпанзе, и все годы, которые мне осталось прожить. Того дятла, что будит меня каждое утро, поэта Конрада Айкена и мясо по-брауншвейгски Хораса Рея. Замечательность всего, сам факт существования. Иногда, когда я выхожу на ручей на рассвете, туман над землей так прекрасен, что я просто танцую для него. А затем раздается голос певчей птички, и он звучит так чудесно, что я танцую для нее. Потом гейтор вспарывает воду и оставляет радужные круги, и… о, что говорить! Понимаешь, у меня уходит много времени, солнце уже почти встанет, а я все еще благодарю мир. Не хочется пропустить никого. Но я делаю это только тогда, когда появляется такое желание. Когда его нет, я не танцую для мира. В дрянное утро я кричу всем сразу: „Черт вас возьми!" И, конечно, я не танцую, изъявляя благодарность, на людях, иначе я уже давно сидел бы в психушке.

— А почему ты делаешь это при мне? — спросила я, а слезы, которые я не могла объяснить даже самой себе, кололи мои глаза.

— Я пытаюсь заставить тебя снять одежду и потанцевать со мной.

— Что ж, Том Дэбни, — решила я, поднимаясь на ноги и стаскивая через голову спортивную куртку, — давай потанцуем.

Глава 11

После той ночи мы с Хил большую часть времени проводили на Козьем ручье. Казалось, просто не было основания, чтобы нам не быть вместе с Томом. Мы покидали город во второй половине дня и оставались на ручье до восьми или девяти вечера. В выходные мы приезжали туда утром и оставались допоздна. Единственное, чего мы не делали, так это не оставались на ночь.

— Не понимаю почему? — спрашивал Том несколько раз. — Мы единое целое, все трое, мы принадлежим друг другу. И это наше место. Взглянув на Хилари, нельзя не заметить, что именно здесь она расцветает и становится счастливой. И ты счастлива — меня никогда не убедят в противоположном. Здесь достаточно места для твоих вещей, тебе не придется совершать длительные поездки в темноте каждый вечер, к тому же сэкономишь кучу денег. В чем дело, Диана? Боишься, что люди начнут сплетничать о тебе? Но ты должна знать и уже знаешь, что они этим занимаются давно. Хочешь ли ты… ты считаешь, что мы должны пожениться?