Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Там, на Большой земле, может быть, разыгрывается сейчас что-нибудь почище Бородина, и мы еще не знаем, какая деревня или город станут новым символом бессмертия нашего народа», — подумал я и спросил:
— Ты это к чему?
— Ты понимаешь, ненависть жжет мне сердце. — Он посмотрел на меня, и я заметил в его глазах слезы гнева.
Да, я испытал это чувство. Когда фашисты вторглись к нам, когда они бомбили Ленинград, когда я видел, как у тети Поли на руках скончалась Валюшка, убитая пулеметной очередью с «юнкерса», когда я собирал мать и братишку в эвакуацию, когда новая школа, которой мы так гордились, сгорела на моих глазах, когда я увидел у крыльца сельпо мертвых пограничников, — я сказал: «Нет мне покоя, нет жизни, если живет эта фашистская нечисть и оскверняет землю моей Родины!»
— Если бы я не пошел минировать окопы, то и до сих пор считал бы себя трусом. Мне надо было оправдаться перед самим собою, перед товарищами, — сказал Шокшин и поднял голову. На ветке сосны сидела рыжая, совсем рыжая белка и с удивлением следила за нами. Мы переглянулись с Шокшиным, и при виде этого маленького доверчивого зверька как-то легче стало на душе. — После вчерашней ночи я имею право говорить с тобою как равный, — с гордостью сказал Шокшин.
Я не совсем понимал, о чем он ведет речь.
— Почему только после вчерашней ночи?
И Алексей, смущаясь, то запинаясь, то скороговоркой, стал рассказывать мне о том, как они с Аней взрывали линию высоковольтной передачи.
— Ты можешь рассказать толком?
— Да ведь толк-то в том и состоит, что бестолков я был. Ночью подобрались мы к этим самым столбам высоковольтной линии и ждем сигнала. Как только раздался взрыв у моста, подбежал я к столбу заряд привязать. А руки, понимаешь, дрожат, узелка не могу сделать. Заряд скользит вниз, я ругаюсь, подымаю его, а приладить не могу. Откровенно скажу, страшно мне стало. Тут подходит ко мне Аня, дергает за рукав: отдай, мол, — и берет заряд. Спокойно-спокойно привязывает тесьмой, укорачивает запальный шнур, ну просто обкусывает его, и поджигает спичкой, как папироску. «Вот, — говорит, — как надо».
Хватает меня за рукав — и в сторону. Тут взрыв. Сначала желтое пламя — это от взрывчатки, — а потом длинное, голубое, словно молния. Все вокруг осветилось. Это провода рвались. Ток. Короткое замыкание.
Я стою и смотрю на это, совсем остолбенел, а Аня подходит ко мне ближе, берет под руку и тихо так, ласково говорит: «Идем теперь домой. Да ты не бойся, я никому не скажу».
Пришли мы в лагерь, меня поздравляют, а она даже не моргнет, будто так и нужно. Мне стыдно. Даже тебе не решался сказать. Да ты не слушаешь меня, что ли? Понимаешь, мне Иван Фаддеевич говорит: «Молодец!», и все кругом довольны, а мне стыдно глаза поднять. И все из-за Ани!
Нет, я его внимательно слушал, только мне тоже стало неловко — вспомнилось, как я говорил Ане, что ей не надо ходить на операцию и без нее все обойдется.
И теперь я хотел, чтобы этого разговора не было, но, к сожалению, он состоялся.
Теперь я понимаю, почему покраснел Шокшин, когда мы проходили мимо девушек. Вот в чем дело! Нет, Алексей все же был стоящим парнем. А Аня?.. Сейчас она, наверное, уже ушла. Мне очень захотелось увидеть ее и сказать ей ласковые слова, от которых легче становится жить, только, кажется, и слов таких я не знаю…
Шедший впереди нас Лось остановился и стал оглядываться. Вслед за ним остановились и остальные.
Мы вошли в ту самую ложбинку, которая была запасной целью для Щеткина.
— Вот он! Вот! — вскрикнул вдруг Елкин и быстро побежал к сухой сосне со сломанной верхушкой. Обломанные ветви сухостойного дерева валялись на земле у корней. И тут же у дерева лежал мешок. Очевидно, он своей тяжестью обломал вершину.
Елкин нашел первый мешок. Значит, здесь поблизости должны находиться и остальные.
Я оставил Елкина около мешка, пусть побережет, а мы все рассыпались по чаще. Сговорились тащить мешки к сухостойной сосне, у которой остался Елкин. Впрочем, я это неправильно сказал — сухостойная сосна. Ствол ее был черен, как уголь, а хвоя рыжая, как шерсть белки. И рядом высились такие же сосны, земля под ними была черная, выгоревшая, а мелкие кустики брусники, казалось, еще пламенели огнем. Очевидно, здесь был лесной пожар, который внезапно окончился. Вероятно, прошедший ливень сбил пламя, черный, обуглившийся мох у подножья деревьев был еще совсем сырой.
Мы разошлись по сторонам. Мне не повезло, я не нашел ничего. Лось приволок к месту сбора один мешок.
В каждом мешке было по семьдесят пять килограммов. Сухари, сахар, концентраты пшенной каши и горохового супа, сливочное масло, пиленый сахар в синих бумажных пакетах.
Мы стали разбирать подарки, чтобы получше уложить их в наши заплечные сумки. Они были отличные, с широкими лямками, так что, даже набитые до отказа, при больших переходах не натирали плечи. Однако пакетов Щеткина явно не хватало. Обычно с самолета сбрасывали не меньше четырех. Значит, не хватало двух.
— Я поищу, — сказал Душа и пошел в лес.
А мы стали перекладывать продукты в заплечные сумки. Глаза у нас разгорелись. Так приятно было видеть сухари, пакетики с маслом, концентраты и перебирать их. И не скрою — я разрешил каждому съесть по сухарю.
Они хрустели у нас на зубах, и мелкие острые крошки царапали кожу во рту.
Какая это чудесная вещь — сухари!
Вдруг неподалеку винтовочные выстрелы, очередь из автомата.
Мы быстро приникли к земле и спрятались за обгорелыми стволами.
Выстрелы не повторялись. Оставив у мешков Шокшина и Елкина, я и Лось отправились по следам Души.
Было несомненно, что из пистолета-автомата стрелял именно он.
Шли пригибаясь, останавливаясь через каждые два-три шага. Опасались засады. Но уже через пять минут мы увидели Ямщикова, который медленно
