Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Лося — он много унесет, Душу — с ним в дороге веселее. Шокшина. Кого же еще? Взял бы Сережку Жихарева, да устал, наверное, парень, мал еще и пулемет никому не отдаст.
— Вот что, — сказал комиссар, — возьми-ка с собой Елкина…
— Боюсь, он меня слушать не будет: что ему, бывшему ответственному работнику, какой-то комсомолец.
— Ничего, прикажу, все будет в порядке.
И мы отправились выполнять приказ комиссара.
Впереди шел Лось, за ним Елкин и Душа. Замыкали цепочку я и Шокшин.
Мы поравнялись с сосной, около которой девушки снаряжались в дорогу. На Анином рюкзаке было разостлано ее вышитое петушками полотенце, и от этого как-то по-домашнему стало вокруг. И вообще, когда Аня, даже после самого трудного перехода, расстилала полотенце и ставила на него голубую чашечку, сразу место это становилось самым уютным в лесу. Была в Ане какая-то милая домашность. Синяя сатиновая юбка Пекшуевой была разостлана на узловатых корнях дерева. Аня была в черной шерстяной юбке. Катя критически осматривала ее со всех сторон.
— Надо с левого бока ушить, — сказала она, — потом пояс повыше сделать. Ну, да ладно, не на бал ведь идешь, — сказала она, весело улыбаясь.
Павлик не мог пройти мимо девушек, не задев их.
— Все маскируются, а у вас одних, как всегда, полная расхлябанность и полное отсутствие бдительности, — сказал он сердито, подойдя к ним.
— В чем дело, Душа?
— Слышите, как скрипит сосна?
Поверху ходил ветер, и сосна, покачиваясь, жалобно поскрипывала.
— Ну, скрипит!
— Что «ну, скрипит»? — язвительно повторил Душа. — А нет того, чтобы смазать ее, чтобы не скрипела. Смазать надо, — повторил он еще строже.
Девушки засмеялись.
— Тише, тише, — цыкнул на них Шокшин. — И в самом деле, не надо распускаться.
Аня обернулась, и от взгляда ее Шокшин покраснел, замялся и смутился.
Неужели он любит ее? А я и не замечал. Мы встретились глазами с Аней.
Она стояла передо мной, такая родная, красивая. Платье ей было в самый раз, — не понимаю, чего Катя привередничала при примерке. Катя, не успевшая еще переодеться, коротенькая, в широких мужских шароварах, подошла ко мне и сунула в руки вчетверо сложенную бумажку. Я хотел развернуть, чтобы прочитать, но она смутилась и покраснела.
— Потом прочтешь, через час, ладно? — и побежала обратно к скрипучей сосне.
Я опустил руку в карман и нащупал кусочек сахару в тряпочке. Мой аварийный запас.
— Хочешь сладкого, медвежонок? — спросил я.
— Вовсе не остроумно, — с раздражением ответила Катя.
— Да нет, я не шучу, вот возьми! — И я протянул ей сахар.
— Да ты настоящий интендант первого ранга! — сказала Катя обрадованно. — Спасибо.
Но я не стал долго разговаривать, надо было догонять товарищей.
— Аня, ты чашечку голубенькую берешь с собой? — уже издали услышал я голос Кати.
В этой чашечке не было ничего особенного. Ане привезла ее мать в подарок из Москвы с сельскохозяйственной выставки. Но из всех домашних вещей у Ани сохранилась только эта любимая чашечка. Она пила из нее сама, а в последних двух походах поила из этой чашечки тяжелораненых.
Может быть, я был не прав в чем-то в отношениях с Аней… Вот когда пишешь письмо или даже боевое донесение, всегда можно написать несколько черновиков, потом перечеркнуть, исправить, выбрать наилучший вариант, переписать начисто. А в жизни этого нет. Перечеркнуть дела, которые не понравились, и заменить их лучшими иногда невозможно. Сразу надо жить, как Аня, Катя, Иван Фаддеевич, — по чистовику.
— Товарищ Титов, Душа, давайте я вас побрею! — сказал Жихарев, увидев нас.
Под одной из сосен он брил Ивана Ивановича. У него самого еще на подбородке пуха не было, но с тем большей охотой и азартом он брил других. У меня борода растет медленно, щетина светлая, и бриться мне надо раз в неделю, не то что чернявому Ямщикову: у того отрастает за один день.
— Ничего, — отозвался Душа, — сейчас не стоит, после удачной операции — пожалуйста.
Мы были уже далеко от привала, когда, отстав на несколько шагов от товарищей, я развернул записку и прочитал:
«Дорогой товарищ Титов!
Коля, я отправляюсь на задание. Может быть, что-нибудь случится со мной, тогда прошу передать товарищам, чтобы они простили мне, если не так сделала или чем-нибудь обидела кого. Вернусь или нет с задания — и в том и в другом случае прошу считать меня членом Ленинского Комсомола. Может, написала заявление не так, как надо, но считайте его действительным, потому что переписывать некогда».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мы шли по лесу. Влажные ветви набухли от дождя. Мокрые, отстраняемые впереди идущими, они так и норовили хлестнуть по лицу. На сочных листьях, как жидкий хрусталь, сверкали крупные прозрачные капли, на лесных паутинках между деревьями дрожали едва приметные капельки, переливаясь всеми цветами радуги.
Меня все время томила какая-то сосущая пустота ниже сердца, и, когда я нагибался, чтобы сорвать трилистник кислицы, тошнота подкатывала к горлу. Ноги точно налиты свинцом, и к каждому шагу нужно принуждать себя. Но порой тело казалось совсем невесомым, и тогда мнилось, можно идти, перескакивая с кочки на кочку, словно за спиной вырастали крылья.
— Тебе хорошо, Сынок, — повернулся ко мне Душа, — у тебя в сапогах дыра. Что налилось, сразу же выливается — циркуляция. Не то что у меня, грешного. Надо останавливаться, разуваться и выливать воду в болото, к чертям собачьим.
Якуничев шел, не сворачивая в стороны, широкими, сильными плечами раздвигая кусты, высоко закинув голову. Не зря его прозвали Лось.
Я пошел быстрее и догнал Шокшина. Высокий, худой, близорукий, он шел молча, глядя себе под ноги.
— Коля, — вдруг сказал он, — детство у нас было настоящее, юность хорошая, все для нас делалось, и хоть раньше мы чувствовали ответственность за свои дела и поступки, но это все было, понимаешь, Коля, не такое глубокое. А теперь другое. Не знаю, как ты, но только сейчас, в дни войны, я ощутил по-настоящему, что все мы: ты, я, Иван Фаддеевич, Душа, Катя, — да, да, ты не улыбайся, этот медвежонок Катя, — несем ответственность
