Девятый Замок - Хаген Альварсон

Ну, почти никто.

Борин задерживался. Путники ждали его на склоне холма, любуясь непривычно чистым сиреневым рассветом, слегка окрашенным в благородный пурпур. День обещал быть безоблачным и сухим, что не могло не радовать.

— Где этот певун хренов шляется? — проворчал Эльри.

Вопрос остался без внимания. Как и всегда в таких случаях.

Наконец показался Борин. Он торопливо шагал вниз — такой одинокий, жалкий, растерянный, и в то же время величественный в своём одиночестве. Он часто оступался, едва не падая, и сумка потешно шлёпала его пониже спины.

Никто не смеялся.

Поравнявшись со всеми, он молча пошёл дальше, но уже медленнее, подстраиваясь под остальных. Борин-скальд прятал взор, ибо стыдился своих чувств.

— Ну? — тихо спросил волшебник. — Получилось?

Борин замялся.

— Получилось, но не так, как я хотел. Впрочем, как всегда. Рано о том судить.

Корд'аэн испытующе глядел на него. Он ждал продолжения. Скальд вздохнул.

— Они были птицами, кричащими над водой. И был Алый Корень. Холодный, как страх. Горячий, как разлука. Я его выдернул. Знаешь, что там теперь? Я не знаю. Что мы наделали, господин сейдман? А теперь не спрашивай ничего. Я бросил её. Она обещала ждать. Я сказал ей: не жди. Она не захотела услышать. А я хотел сделать вид, что не вижу её слёз. Не смог. Не…

Корд положил руку ему на плечо.

— Любые слова покажутся тебе пустыми. Верно, что чужая душа — потёмки. Я в своё время пережил нечто подобное, потому беру на себя смелость рассуждать. Если у нас всё пройдет… в пределах допустимого, мы можем вернуться за ней.

— Нет, — твердо, горько произнес Борин. — Не надо лжи.

— Не в моих обычаях лгать, — бесстрастно отвечал чародей. — Знай, что мы… что я всегда готов тебе помочь. Решай сам. Решай…

Младшая дочь старейшины стояла на стене. Стояла лицом к лицу с восхитительным рассветом, и жесткий ветер трепал её волосы, срывал слезы, щекотал ножом обнажённое сердце. Горький ком сворачивался в горле. От непривычной горечи кружилась голова.

Хотелось умереть.

Она провожала взглядом одинокую фигурку. Одинокую даже среди спутников. Провожала, как провожают последнюю стаю птиц. Он что-то говорил ей о своём деде, о том, что должен отомстить за него. Она все понимала. Месть — о, это святое! Это знал её народ.

А она не знала, какой толк жить, коль скоро он не вернётся.

— Я буду ждать, — шептала она. Она в это верила.

В Долину Алого Корня пришёл рассвет.

Не знал того Борин, и Корд'аэн не сказал ему, что он был первым истинным сказителем для народа лесных цвергов — за много сотен лет. Что знахари и ведьмы не рассказывали сказок. Что их язык был для того не годен. Что не было связи между поколениями, а в легендах не было яростного и ласкового света, не было бархатной и властной тьмы. Потому сжечь человека заживо было очень весело.

Новый день зарождался над лесами кирлингов. Во чреве дочери старейшины зарождалась новая жизнь. И улыбался Корд'аэн О'Флиннах, ибо ведал, что сын Борина-скальда оставит по себе долгую, славную память как великий вождь и сказитель, и что в доме врага родилась гадюка.

Но никто не видел его улыбки. Он хорошо умел её прятать.

О Снорри

Сыро. Кисло пахнет помётом и плесенью. Коптят факела. Тени пляшут на стенах пещеры. Воздух дрожит, гулкое эхо шагов бьётся меж потолком и полом, мечется в известковых отростках. Тидрек и Дарин идут весело, Дэор и Рольф ворчат. Нас ведёт Корд'аэн…

…Они появились внезапно. Цверги: факела, железные копья и топорики, бурая шерсть, малюсенькие глазки. Они бросились на нас с воплем. Им не слишком повезло в тот день. Я слышал свой крик: "Месть! Месть!", увидел, как секира вонзается в слюнявую морду, ощутил кровавый гейзер. И в тот самый миг, когда от моей руки пал цверг, когда я перешагнул его труп — я воскрес. Шум распался на отдельные звуки, серая пелена спала с глаз, и я вынырнул из холодной рыбьей пасти. Земля под ногами — смёрзшийся пепел. Над землёю — блестящий обсидиан, из которого росли чёрные башни, увенчанные фиолетовыми кровлями.

Как-то малышка Алле из старой сказки сюда добиралась?..

— Вот она, Драконья Глава, — тяжело вздохнул Рольф.

— Вот он, Девятый Замок, — эхом отозвался Корд'аэн.

И в его голосе я услышал радость.

— Привал, господа, — возвестил друид, и тогда возрадовались все мы.

— А где вход? — спросил Эльри. — Или мы туда впорхнём на крыльях любви?

— Ворота откроются в положенный час, — сказал Рольф угрюмо, — на закате. Если откроются…

— Целый день впереди, — Борин беспечно потянутся и разлёгся на плаще. — Будите, если что…

Верно, ныне ещё не было полудня. Чистое небо, шитое тучами по виднокраю, проливало свет на древние горы. Чужие горы, страшные, не такие, что могли бы понравится нашим людям. И Девятый Замок, обломок доброй сказки, был под стать горам.

Следовало бы мне его бояться, но сердце отчего-то не хотело обливаться льдом. Нет, я любовался твердыней, ибо она была прекрасна. Ужасна — да, но и красива. Замок словно рос из обсидиановой скалы, и стены его казались обтёсанными, шлифованными склонами гор. Нежно-лиловое небо любовалось собою в тех чёрных зеркалах. Мы все стояли и любовались прекрасным творением неизвестных зодчих.

И вдруг Дарин тихо произнёс:

— Мир суровый, мрак подземный у жестокой Хель чертогов…

Дэор продолжил:

— Семь темниц, узилищ девять, замка снежного пороги…

И Рольф повёл дальше, под звук одинокой волынки западного ветра:

— И начертанные знаки над Железными вратами…

Борин присоединился:

Над вратами Нибельхейма,

Над студёным краем мёртвых

Золотое зреет око

Повелителя драконов.

Над пустыми мертвецами,

Над седыми мудрецами,

Над ослепшими певцами,

Над безумными бойцами,

Над героями-отцами,

Над волками и над псами,

Над медвежьими лесами,

Над скорбящими глазами…

— Над студёными ветрами, надо льдами и морями… — грустно улыбнулся Корд'аэн. — Это выше всех нас. Не ищите смысла, не думайте о выгоде: они обманут вас, отравят вас, и выбросят, и мне горько говорить это… Тут мало просто не бояться смерти. Тут надо и жизни не бояться.

Что её бояться, — промолчал я. — От неё тошнит…

И тут меня словно ударило. Сильно.

А ведь его тоже тошнило. Корд'аэн О'Флиннах, друид, человек Холмов, он никогда не забывал, насколько омерзительным сделали мы этот мир, устав напоминать себе, что мир прекрасен. Жалел ли я его? Нет, пока — нет. Но моё уважение он вернул.