Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

Именно его карикатур Босс Твид боялся пуще всего. Он заявил, что читать-то его избиратели, может быть, и не умеют, но рисунки понятны всем. Он даже попытался подкупить Наста, предложив ему полмиллиона долларов. Но ничего не вышло. И вот наконец Босса Твида арестовали.

Теодор был не очень доволен портретом Твида, который изготовил пару лет назад. С его высоким покатым лбом и бородой тот мог сойти за любого тучного, солидного политика, хотя косой свет отчасти выявил в его лице агрессию и алчность. Фотосессия Наста понравилась Теодору гораздо больше. Они были примерно одного возраста, и оба происходили из немецких семей. У смышленого карикатуриста было удивительно гладкое, круглое лицо, которое он украсил пушистыми усами и стильной эспаньолкой. Но Теодор считал, что ему удалось передать и живой, насмешливый характер молодого человека.

Что касалось снимка здания суда, то растущее строение было показано неплохо, но не представляло собой ничего интересного.

– Это привлечение внимания общественности, и не больше, – расстроился он.

– Внимание общественности полезно для вашего бизнеса, – ответил Фрэнк.

– Знаю. Но неужели вы не понимаете, что произойдет? Люди заметят портреты Твида только потому, что его имя на слуху, и пройдут мимо действительно важных работ.

– Сначала сделайте себе имя, – сказал покровитель, – а остальное приложится.

– Нет, я не буду этого делать.

– Теодор, я настоятельно вас прошу. Все работы, какие вам хочется показать, будут выставлены. Обещаю вам, люди увидят. – Он немного помолчал. – Мне это очень важно.

Сказано было доброжелательно, но Теодор не мог не уловить угрозу. Если он рассчитывает на дальнейшую поддержку Мастера – на средства, выделяемые на выставку, и на потенциальных клиентов, – ему придется выставить эти фотографии. Такова была цена. Другой вопрос, заплатит ли он?

– Сейчас четыре, – сказал Мастер. – Я вернусь в шесть, к открытию.

– Я подумаю, – ответил Теодор.

– Будьте добры.

Следующие полчаса он размышлял. Хорошо бы прогуляться на мыс, но Теодор не мог отлучиться, потому что условился еще об одной встрече. Он надеялся, что она скоро придет.

Путь от Грамерси-парка до галереи не отнял много времени у Мэри О’Доннелл. Она могла пойти и вечером, с Мастерами, – именно это и предложила миссис Мастер. Но даже зная, что рядом будет Гретхен, Мэри чувствовала, что окажется не в своей тарелке среди модной публики. Гораздо лучше, если Теодор устроит ей частную экскурсию. С Теодором всегда хорошо.

В конце концов, они были любовниками.

Недолго. Тем летом 1863 года, когда разразился Призывной бунт, она твердо решила к нему не ходить. Ей было ясно, что за соблазнением на берегу Кони-Айленда не скрывалось ничего серьезного. Она не расстраивалась. В городе же мигом возобновилась ее обычная жизнь у Мастеров, и через неделю ей даже показалось, что Теодор изглаживается из памяти.

Поэтому она уверила себя, что действовала сугубо по капризу, когда однажды в начале августа, в субботу, получив выходной и не имея других дел, заглянула в его ателье на Бауэри.

Он как раз заканчивал обслуживать какого-то молодого человека, когда она вошла. Учтиво поздоровавшись, как с очередной клиенткой, Теодор предложил ей подождать в большой студии. Мэри присела на диван, затем встала, чтобы взглянуть на книги на столе. Стихов там не оказалось, только газета и зачитанный экземпляр «Алой буквы» Натаниэля Готорна. Книгу она читала, так что удовольствовалась газетой. Она услышала, как молодой человек покинул ателье, а Теодор взялся за оборудование.

Потом он вошел и с улыбкой остановился:

– Я думал, вы не придете.

– Проходила мимо, – ответила Мэри. – Я же сказала, что загляну.

– Это был последний клиент на сегодня. Не хотите перекусить?

– Если вас это не затруднит, – сказала она и встала.

– Мы сходим куда-нибудь немного позже… – Он подошел к Мэри и начал ее целовать.

Их роман продлился до конца того месяца и весь следующий. Конечно, она могла видеться с ним только в определенное время, но они, проявив толику изобретательности, на удивление легко преодолели препятствие. Они отправлялись на прогулки, когда у нее бывал выходной; он водил ее на концерты, в театры или куда ей еще хотелось. При этом он исправно знакомил ее с искусством фотографии, растолковывал правила композиции и освещения; она же открыла в себе природную склонность к такого рода вещам и очень скоро научилась определять, какие работы лучшие, а иногда – как был достигнут эффект.

Она знала, что он не женится на ней. Она даже не была уверена, что хочет этого. Но она видела, что интересна ему и вызывает в нем страсть.

Гретхен они ничего не сказали.

В середине сентября ее навестил Шон. Они отправились прогуляться по Грамерси-парку.

– Так что у тебя с Теодором Келлером? – спросил он.

– Не понимаю, о чем ты.

– Прекрасно понимаешь. Я знаю все, Мэри.

– Шон, ты следишь за мной, что ли? Мне уже почти тридцать. Тебе больше нечем заняться?

– Не важно, откуда я знаю. Я не позволю морочить голову моей сестре.

– Боже, Шон, а скольким ты сам заморочил голову?

– Они не мои сестры.

– Ну так это мое дело, а не твое.

– Я могу устроить, чтобы с ним разобрались.

– О господи, Шон! Даже думать не смей!

– Ты любишь его?

– Он очень хорошо со мной обходится.

– Если будет ребенок, Мэри, ему придется жениться. Иного я не допущу.

– Шон, не вмешивайся в мою жизнь. Мое участие не меньше, чем его. Если ты не угомонишься, то видеть тебя больше не хочу. Я не шучу.

Шон помолчал, затем заговорил снова, но уже мягко:

– Мэри, если ты попадешь в беду – приходи ко мне. Для тебя в моем доме всегда есть место. Пообещай мне только одно: ты не избавишься от ребенка. Ни в коем случае. Я позабочусь о нем.

– Не прикасайся к Теодору, он ни в чем не виноват. Дай мне слово.

– Как пожелаешь.

Она исстрадалась в октябре, когда Теодор решил отправиться на поля сражений. Но ему не показала. Она поняла и то, что пусть уж лучше уйдет сейчас, пока она не привязалась к нему настолько, что расставание будет слишком мучительным.

Через неделю после его отъезда она заподозрила, что беременна. В период этой неопределенности она так перепугалась, что не могла сосредоточиться на хозяйстве, и часто вспоминала слова Шона. Но все, к ее облегчению, обошлось.

Теодора не было много месяцев, а когда он вернулся, она решила, что, как бы ни был велик соблазн, они останутся просто друзьями. Видит бог, подумала она, он обязательно найдет другую, если уже не нашел.

И они остались друзьями. Она так и не завела себе нового любовника и не встретила достойного жениха. Но у нее сохранились воспоминания, которыми она гордилась.

Ей даже удалось ему помочь. Когда Теодор обмолвился, что ищет покровителя, именно Мэри попросила Фрэнка Мастера взглянуть на его работы. Это было пять лет назад, и с тех пор Мастер показал себя отличным меценатом, снабжая Теодора заказами и помогая ему обзавестись связями, – делал все, о чем только может мечтать художник. А когда Теодор сказал, что ему нужны журналисты для освещения открытия выставки, она даже заставила Шона поговорить кое с кем из газетчиков.

Сейчас же, видя, как разъяренный Теодор расхаживает взад и вперед, Мэри выведала у него все. Осмотрев работы и выразив восторг, она деликатно заметила:

– Если повесить Босса Твида и Наста вон туда, – она указала на свободный участок стены, – то выйдет не так уж плохо.

– Наверное, ты права, – проворчал он.

– Сделай это ради меня, – попросила она.

Тем вечером на открытие собралась большая толпа. Все, разумеется, пошли поглазеть на портреты Твида и Наста, но Фрэнк Мастер оказался прав: публика осмотрела и другие работы, задерживаясь у лучших.

Поэтому Теодор почти успокоился после того, как поздоровался с сестрой и перебросился словом со всеми, кому его представили Мастеры. Почти, но не полностью. Одна особа до сих пор не прибыла. Особа, которая будет иметь исключительную важность. Если появится.

Это был репортер «Нью-Йорк таймс». Шон О’Доннелл пообещал, что он придет, но в семь часов его все еще не было. Как и через десять минут. И только почти в половине восьмого к Теодору приблизился Мастер, шепнувший:

– По-моему, это он.

Хорас Слим был тихим человеком за тридцать, с тонкими усиками и печальными глазами. Он вежливо поздоровался с Теодором, и хотя ничего такого не сказал, что-то в его поведении выдавало, что он находится здесь сугубо по поручению и уйдет сразу, как только соберет материал для небольшой заметки.

А Теодор нуждался в большем. Впрочем, он взял себя в руки. Он знал: напирать не след и остается надеяться на лучшее. Однако ему уже приходилось общаться с журналистами, и он был не без лукавства. Отвесив гостю короткий профессиональный поклон, Теодор спокойно произнес: