Все кошки возвращаются домой - Софья Ролдугина

Может, и так.

…нет ничего кругом. Междумирье, безвременье. Из чувств не осталось ни одного — ни зрения, ни осязания, ни слуха. Значит, так умирают, да?

Мне не страшно. Я счастлива до безумия — Ксиль остался там, в безопасности. Я сумела, справилась, спасла его. Все было не зря. Даже если бы вокруг был воздух, я бы сейчас все равно задохнулась — от любви. Так хочется сказать всем — люблю-люблю-люблю… Максимилиану, Дэриэллу, маме, Феникс, брату, Айне… Всем, до кого дотянусь…

Кажется, еще мгновение — и я ухвачу за хвост вечную истину, узнаю нечто самое важное не в нашем мире — во всех мирах.

…самое-самое важное…

…боги, как же я люблю всех… очень-очень… люблю…

Отступление последнее. О лжи

Ириано стоял на пороге комнаты, не решаясь войти. Пол внутри был выстлан хрусткими зеркальными осколками — так, словно кто-то специально рассыпал их по ковру, по вытертой паркетной доске. Слегка пахло кровью и сильно — слезами. Ириано никогда не признался бы в этом, но ему было страшно — до дрожи, до слабости в коленях, как до того — лишь однажды в жизни.

Тогда, когда его мать умирала, заходясь криком в комнате.

Айне же не кричала и была вполне жива, но от этого легче не становилось.

— Пусть она вернется… она вернется… она вернется… — доносился из комнаты сиплый шепот. Голос пророчица давно сорвала.

Шепот, темнота, звон бьющихся зеркал и соленый запах — и так последние два дня. Ириано глухо застонал и сполз по стене, зажимая уши. Будто это могло помочь, когда совершенная память вновь и вновь воскрешала каждую подробность.

…как обернулась вдруг Феникс, словно на неслышный ему звук, и как почернели ее глаза. Как она сказала тихо: «Уходи», и он, Ириано, беспрекословно повиновался ей. Раскрыл крылья, взлетел… и пришел в себя уже километров за десять от проклятого поселка, на месте которого распустился невиданный огненный цветок.

Феникс вернулась позже — с искусанными в кровь губами, маленькая, застывшая, пропахшая гарью. От «бездны» не осталось и следа — только воронка трех километров в диаметре.

…как Ириано невольно стал свидетелем отвратительной сцены. Максимилиан, несгибаемый Северный князь, валялся в ногах у этого целителя, Дэриэлла, и скулил тоскливо, как брошенная собака:

— Только не уходи, только не ты, у меня же больше никого не осталось, а ты должен мне, не уходи, не надо…

А целитель глядел на него в упор, будто кукла с глазами из нефрита, и говорил мягко и бесчувственно:

— Мне надо побыть одному. Я должен обдумать, да…

…и как потом Тантаэ, прибывший с опозданием почти на сутки, поглаживал князя по спине, а тот вздрагивал и повторял:

— Ну почему меня все бросили, почему? Я же так старался! Я же все делал правильно! Я хотел, чтобы они все были счастливы, и Найта, и Силле, а они взяли и ушли. Почему?

Что-то жуткое было в этих вопросах — не отчаяние и не обреченность, а нечто более глубокое. Тщета всего сущего … А Ириано почему-то представлял себе, как теряет Айне, и внутри у него все словно смерзалось в ледышку.

…помнил он и сухость горячих пальцев Ками, брошенного всеми лисенка, который ухватил его за руку и спросил по-взрослому строго:

— А кто скажет ее матери, Элен?

Ириано тогда вздрогнул и выдернул руку из цепкой хватки, но вечером подошел к Феникс и задал тот же вопрос. Та тихо сказала, что все уладит.

А Ириано остался не у дел. Бесполезным. И сейчас — как венец его беспомощности и никому-не-нужности — он сидел у дверей комнаты, из которой Айне не выходила уже много-много часов, и чего-то ждал.

Нет, хватит!

Он медленно поднялся и выпрямил спину — по-отцовски. Отворил прикрытые двери, вошел в комнату — захрустело под ногами битое стекло, дробя свет в зеркальных гранях. Айне съежилась комочком в кресле. Волосы у нее спутались, как пакля, но когда Ириано запустил в них пальцы, то ему показалось, что он касается шелка или текучей воды.

Пророчица подняла на него больные глаза — желтые, как у него самого.

— Она ведь вернется?

Ириано вздохнул. Шакаи-ар никогда не лгут в ответ на прямой вопрос. Видимо, все приходится делать в первый раз.

— Да, Айне, — улыбнулся он, расчесывая пальцами ее волосы, светлые и мягкие. — Конечно, вернется. Ведь ты же это предсказала, верно?

Лгать оказалось до смешного просто и даже приятно. Неудивительно, что люди так любят это делать.

Эпилог

В комнате царил мягкий полумрак, разгоняемый рыжеватыми свечными огоньками. Пахло дымом, хлебом и расплавленным сыром. Аксай — его невнятно-серые волосы не узнать было невозможно — спал прямо на полу, привалившись к дивану, на котором я и очнулась. На столике у изголовья стояло блюдо с именинной пиццей.

«Так это был сон», — меня накрыло такое облегчение, что дыхание сбилось. Образы — яркие, словно отпечатавшиеся в сетчатке, как на фотобумаге — не спешили покидать сознание. Слишком жуткие, даже для ночного кошмара. Ссора с Ксилем, лазарет в квартире Феникс, полумертвая Корделия, необратимое и неудержимое воплощение пророчества и — чувство невероятной, в клочья разрывающей сердце любви в последние мгновения перед беспамятством… то есть пробуждением.

Я в изнеможении прикрыла глаза и прижала ладонь ко лбу. На коже выступила испарина. Даже челка намокла и прилипла.

Стоп.

Челка.

Какая-то она слишком короткая для…

Наверное, даже если бы вдруг выяснилось, что подушка набита живыми осами, я бы не так резко села.

Все-таки в комнате было темновато. Свечки на именинной пицце то и дело мигали от сквозняка, но кое-что я все-таки разглядела. Во-первых, пропало кольцо из живого серебра. Совсем пропало — не замаскировалось, как это иногда случалось, не втянулось полностью, растворяясь в крови… Просто исчезло, будто его и не было никогда.

Во-вторых, такие длиннющие ногти я бы никогда не отрастила — сантиметра три, некрасивые, загибающиеся… Как у мертвеца.

В-третьих… Волосы у меня оказались короткими. Если и длиннее, чем у Лиссэ, то не намного, даже челка до бровей не доходила. Выстрижены они были неровно, словно их ножом подрезали.

Одежда тоже чужая, незнакомая — футболка и спортивные штаны.

— Аксай! — я попыталась крикнуть, но из горла вырвался только сип, а потом меня скрутило в приступе кашля. Древний заворочался, а потом вдруг поднял на меня взгляд, в котором не было и тени сна.

— Здравствуй-здравствуй, дорогая, — иронии в приветствии хватило бы на троих в меру остроязычных собеседников. — Как спалось, сладко ли? Между прочим, это догорает уже четвертый комплект свечей, они ведь, самое большое, на полчаса рассчитаны.