Рыжеволосая девушка - Тейн Фрис

Только тогда я хорошенько вгляделась в лежавшего мужчину. На нем было поношенное пальтишко, старая круглая шляпа сползла ему на нос. Нижняя часть лица была желтая и морщинистая.

— Может быть, надо унести его отсюда? — спросила я.

— Ну да! — ворчливо проговорил какой-то другой человек. — Мы можем известить полицию, и больше ничего. Теперь то и дело кто-нибудь умирает.

Известить полицию я предоставила своим согражданам. Я словно видела, как жалкое тело умершего кладут на ручную тележку и увозят. Я и прежде видела в моем родном городе бедняков. Конечно, и раньше бедняки голодали. Но ни один человек еще не умирал от голода. Теперь они умирают. В богатом Гарлеме. В Голландии. Несколько солдат вермахта прошли мимо дерева, возле которого лежал покойник в своей поношенной чиновничьей куртке и круглой шляпе. Немцы даже не взглянули на него. На этой же неделе я встретила нескольких полицейских с ручной тележкой, прикрытой парусиной. Мертвецы, которых они перевозили, были до того тощие, что никак нельзя было предположить, что под парусиной лежат человеческие останки. Товарищи в штабе рассказывали об аналогичных случаях. Умирали старики и дети. Как во время эпидемии «испанки», говорили Рулант и Вихер, помнившие восемнадцатый и девятнадцатый годы. За день до Нового года наместник нацистов в Голландии милостиво объявил, что жителям западных районов разрешается запасаться продовольствием в восточных и северных провинциях. Это официальное сообщение было составлено в торжественном и покровительственном тоне, как будто людям, умиравшим в оккупированной Голландии, делалось величайшее одолжение.

Немецкая гуманность еще раз показала себя… Мы не представляли, каким образом можно делать эти запасы. Пока свободен был один лишь путь — водою. Англичане, как птицы-грифы, носились над нашей территорией, готовые пустить ко дну любой транспорт. Им сверху трудно было разобрать, перевозят ли картофель для голодающих голландцев или немцы снабжают самих себя. Пока что вряд ли можно рассчитывать, что мы будем купаться в океане нового изобилия…

В тот же день после обеда, когда я возвращалась из «Испанских дубов», я увидела, как кто-то, тяжело шаркая ногами, идет со стороны Лейдсефаарт. Он действительно еле волочил ноги, но я узнала его. Сердце подкатилось комком к горлу, я почувствовала себя несчастной и беспомощной; представившаяся мне зимняя картина — голые деревья, и грязный снег, и дома, которые были похожи на куски темного льда, — все это закружилось перед моими глазами… Я глубоко перевела дух и побежала за мужчиной.

— Отец!.. Отец!.. — позвала я приглушенным голосом, прежде чем до моего сознания дошло, что я делаю.

Отец повернулся ко мне. Я испугалась при виде его похудевшего, встревоженного лица. Никогда еще не видела я его таким истощенным. Шляпа спустилась ему на самые уши. Его подбородок, весь в морщинах и складках, уткнулся в толстую вязаную шаль. Я видела, как расширились у него глаза, он поднял руку, другой рукой он тяжело оперся о палку. Я огляделась вокруг. На улице не было ни души. Я отважилась и подошла к отцу, обняла его одной рукой и прижалась лицом к его лицу. И сразу же почувствовала, что оно мокро. Свободной рукой отец похлопал меня по спине:

— Дитя мое… — сказал он наконец. — Дитя мое… до чего же ты худа.

— Папочка! Ты такой худой!

Мы улыбались друг другу, глядели друг на друга, забыв при этом, что мы оба бледные и худые. Мы знали только, что мы живы.

— Как мама? — спросила я поспешно.

— Твоя мать замечательная женщина. Несмотря на больное сердце, она, как мужчина, справляется с несчастьями…

— А Юдифь? — спросила я почти без всякого перехода.

— Она в Амстердаме, и с ней, надеюсь, все благополучно, — ответил отец тихо. — Пойдем отсюда, если можно… Нам не следует здесь стоять.

Мы медленно пошли дальше, вдоль канала, в сторону Зейлстраат. Больше мы, собственно, и не говорили. Мы были счастливы, что мы вместе. Конечно, нам хотелось бы задать тысячу вопросов. Однако главное было уже сказано. Отец сбоку то и дело поглядывал на меня; тогда я крепко сжала ему руку, которую держала в своей.

— А ты? — сказал он наконец, заботливо, но намеренно еле слышным голосом. — Ты справляешься?

Я дважды утвердительно кивнула головой;—О да, справляюсь. Я живу у хороших людей… Еда у меня есть… Вы регулярно получаете пакеты с продовольствием?

— Просто замечательно, что они приходят, — сказал он. — Мы сразу же поняли, что это от тебя… и твоих друзей. Без этой пшеницы и фасоли твоя мать и я, быть может, и не выжили бы.

У меня все внутри похолодело. Внезапно мне представилось, что мой отец лежит где-то на улице, прислоненный к стволу дерева и окоченевший. Или что мать лежит в постели, смертельно исхудавшая, изнуренная. Они были еще не стары. Однако отец с тех пор, как я видела его в последний раз в городском парке, постарел по крайней мере лет на двадцать. Его рука и плечо, когда я касалась их, были на ощупь костлявые и худые. В каком состоянии нашел он меня, что он думал, прикасаясь ко мне?..

— Не слишком ли вы беспокоитесь обо мне? — спросила я.

Он положил свою руку — такую тонкую руку — на мою. — Дорогое дитя, — сказал он, — я не могу, конечно, сказать, что мы не беспокоимся… Но мы знаем, ты поступаешь, как подсказывает тебе твоя совесть. Так пусть наши переживания не мешают твоей работе… Но тебе, наверное, очень трудно?

— Я делаю, что могу, — ответила я сдержанно. — Что должна делать… Нам нужно расправиться с немцами, папочка. И мы добьемся этого.

В голосе отца звучала какая-то суровость, какой раньше я у него не знала.

— Дело к тому идет. Безусловно, — подтвердил он. — А ты знаешь, что русские уже вступили на территорию Австрии и начинают широкое наступление в Польше?

— Сегодня я еще не слышала никаких сообщений, — ответила я. — Великолепно… Значит, у вас до сих пор сохранился радиоприемник?

Отец улыбнулся, и улыбка его, как ножом, резанула меня по сердцу.

— Это наша надежда и утешение, — сказал он.

Мы ходили с ним по улицам, по одной, по другой, но все они были одинаково холодные и неприветливые. Я не знала, как объяснял себе отец нашу встречу; что я снова поселилась в Гарлеме?.. Но если он даже так и думал, то ничего не сказал. А может быть, у него голова была занята другими мыслями.

— Да, вот мы ходим тут с тобой, — сказал он. — Прежде в эту пору, между рождеством и Новым годом, мы бродили по улицам мимо витрин магазинов. Повсюду стояли рождественские елки. Все было завалено товарами — настоящее изобилие!.. У людей было праздничное, умиротворенное настроение. Год завершался хорошо…

Он замолчал. Разница между теми днями и безотрадной теперешней обстановкой была настолько велика и ощутима, что отцу незачем было говорить об этом. Я сказала:

— Еще немножко терпения, папочка… На будущий год мы снова будем праздновать рождество на свободе… Возможно, мы не увидим такого изобилия, как прежде, но немцев уже не будет!

Навстречу нам приближался незнакомый человек в кепке, повязанной сверху платком. Он почти наткнулся на нас и взглянул; мне показалось, что он посмотрел нам вслед. Я сразу сообразила, что сделала оплошность. Я разгуливаю с отцом по Гарлему как ни в чем не бывало. Десятки людей знают его, могут его узнать; значит, могут узнать и меня. А ведь за мою голову обещана награда…

Я легонько прислонилась головой к плечу отца и сказала:

— Как чудесно, папа, что мы с тобой повидались… Передай от меня маме тысячу поцелуев… А теперь мне надо уходить. Слишком много риска. Для нас обоих.

В его глазах мелькнули грусть и понимание.

— Да, — сказал он тихо. — Слишком долго это продолжается, верно?.. Надеюсь, дорогая, что скоро я опять тебя увижу… Ты в самом деле попала к хорошим людям?

— Да, к очень хорошим, — ответила я. — Ах, кстати, ты должен сказать мне еще одну вещь: знаешь ли ты некоего Мэйсфелта? Бывшего социал-демократа?

— Этого? Ты тоже его знаешь?.. Гм… Вероятно, первую свою речь. он произнес в момент своего рождения. Если бы можно было прогнать немцев одними разговорами, то мы благодаря ему давно бы уже были свободны.

Я улыбнулась, слушая неожиданную критику на моего нового знакомого из Фелзена. Я еще раз ласково погладила отца по щеке и тут же сама удивилась, что мне так легко было сделать этот жест — это мне-то, такой застенчивой и робкой.

— Далеко не лестная характеристика господина Мэйсфелта, — заметила я. — До свидания, папочка… Думай о том, что я тебе сказала: мы расправимся с врагом.

— Мать твоя страшно обрадуется, — сказал отец, еще раз крепко стиснув мне руку.

Я поняла, что он собирался сделать. Он поспешит домой рассказать маме, что он встретил меня и что я, по-видимому, снова поселилась в Гарлеме; они будут теперь говорить обо мне все время — сегодня, завтра и все последующие дни; будут черпать для себя мужество и уверенность в одной лишь мысли, что я жива и что у меня есть хорошие друзья… Я заметила, что расчувствовалась, глаза застлала влага; ресницы слипались на морозном ветру. Я кружным путем пошла домой, размышляя, насколько я за прошедший год стала старше, самостоятельнее, увереннее… И вспомнила по дороге еще одну вещь: отец не заметил, что я выкрасила волосы. Я аккуратно спрятала их под шерстяной головной платок. Хоть это избавит отца и мать от лишнего огорчения.