Философия красоты - Екатерина Лесина

Главное, чтобы Ада поняла, главное, чтобы согласилась.

Химера

В черепе непостижимым образом уместилась вселенная вместе со звездами, кометами и черными дырами. Вселенной было тесно, она давила на кости черепа и моя голова раскалывалась от боли.

– Ну же, милая, – сказала одна из черных дыр, – открой глазки!

Лица коснулось что-то холодное и мокрое, Вселенная тут же исчезла, но голос остался, очень знакомый голос…

– Не надо притворяться, я знаю, что ты не спишь. Посмотри на меня.

Противиться голосу было невозможно, и я послушно открыла глаза, о чем моментально пожалела – яркий свет ударил по вискам. Кажется, я застонала.

– Больно? Потерпи, боль скоро пройдет. Хочешь водички?

Не дожидаясь ответа, Иван приложил к губам горлышко бутылки, я глотнула и закашлялась: холодные пузырьки газа ударили в нос.

– Какая же ты неаккуратная, – укорил Иван. – Если не хотела пить, то нужно было сказать, а теперь облилась вся.

– Это ты?

– Глупый вопрос, конечно же, я – это я. А остальное не важно.

Я попыталась сесть, но обнаружила, что не могу пошевелиться.

– Прости, но во избежание разного рода недоразумений мне пришлось принять кое-какие меры. Тебе удобно?

Мне было неудобно, мне было страшно, я готова была поверить во все, что угодно, но… только не Иван… Он утешал меня, он носил меня на руках, вытирал слезы и бинтовал разрезанные стеклом ноги. Он сочинял стихи и обещал разобраться со Славкой. Он не дал мне умереть и теперь собирался убить.

– Ну, успокойся, – Иван ласково погладил меня по голове. – Не надо плакать. И кричать не надо, все равно ведь никого нет, а если будешь дергаться – поранишься, это больно.

Я лежала на гладкой, скользкой и холодной поверхности, в шею впивались твердые бугорки непонятного происхождения. Руки были сложены на груди, как у покойника, запястья связаны широким скотчем, а локти – веревкой. Она же пересекала живот – колючие волокна забрались под свитер и неприятно царапали кожу – колени и крепко охватывала щиколотки.

Все-таки я попробовала вырваться. Бесполезно, только расцарапала живот о веревку и едва не вывихнула руки. Иван же некоторое время молча наблюдал за моими попытками, потом ему надоело и он легонько – просто, чтобы продемонстрировать силу – шлепнул меня по губам.

– Успокойся, а то повредишь зеркало, Ник-Ник потом расстроится. Кстати, он опаздывает, что очень, очень плохо.

– Зеркало? – Я, склонив голову на бок, убедилась, что мир окончательно сошел с ума. Гладкая поверхность, на которой я лежала, была зеркалом, тем самым драгоценным Зеркалом Химеры, которое так любил Аронов.

– Странно, да? – И присев сбоку, так, чтобы я его видела, Иван продекламировал:

– И небо, шорохов полно,

дождем осыпалось колючим.

Что кровь, что боль, а что вино,

растрескались на звезды тучи.

И пьяный ветер говорит,

что в прошлом не было ошибок,

что Бог к тебе благоволит,

а путь в минулое так зыбок…

Не верь ему, не верь себе,

судьба-подруга многолика.

Дрожащим сном в осенней мгле,

старинной брошью сердолика,

лицо ее из бездны лет

глядит, печальная принцесса.

Ты знаешь тьму, я знаю свет,

падет туманная завеса

над вечным сном и тихой болью.

А тот, кого ты прокляла,

как ядом, наделив любовью,

узнает тайные слова,

увидит облик твой правдивый,

поймет, сколь слеп и глуп он был,

метаться станет суетливо,

стенать о том, кого забыл.

Во лжи его – мое отмщенье,

в тени его – моя судьба

уходят тени и спасеньем

грядет последняя мольба

о смерти. Пусть укроет негой

и ласково коснется рук,

и утомленного побегом

прервется сердца шалый стук.

Сумасшествие, форменное сумасшествие. Ослепительно яркий – Аронов позаботился, чтобы в мастерской стояли самые мощные лампы – свет сверху, снизу бесконечная чернота зеркала, которую я ощущаю кожей даже через плотную ткань джинсов, сбоку – свихнувшийся поэт, он же убийца, а в голове тупая боль, пульсирующая в такт словам. Зато страх прошел, действительно, чего боятся, если не далее как позавчера я сама хотела умереть. Иван лишь исполнит мое желание.

Побыстрей бы, лежать холодно, неудобно, да и конечности затекать начали.

– Аронов что-то задерживается, – пробормотал Иван.

– А нам нужен?

– Ну конечно, как же без него?

Действительно, как без Аронова?

– Ты не волнуйся, больно не будет, я постараюсь. Она не одобрит, если тебе будет больно. Зато потом тебя никто не тронет, о мертвых либо хорошо, либо ничего… Знаешь, руки болят, пока эту штуковину перевернул… хорошо, тут своя система, блоки, противовесы и все такое, Аронов любит с ним поиграть, ну а я только воспользовался, хотя руки все равно болят. Ну а ты чего молчишь? Хочешь спросить, почему я это делаю? Хочешь, по глазам вижу. Вам всем интересно, вам всем кажется, что я поступаю несправедливо, между тем никто из вас, ни одна тварь не удосужилась подумать над тем, что есть справедливость. Воздаяние. Да воздастся каждому по заслугам его… кажется, так в библии сказано? Я прав? Молчишь… хорошо, что молчишь, не люблю, когда меня перебивают. – Иван присел рядом и, взяв двумя пальцами подбородок, легонько сжал. – И девы томной взгляд печален, а время негою скользя, пчелою злою лики жалит, туманом заросла стезя к реке невинности… Не бойся, умирать не страшно, страшно, когда мертвые на тебя смотрят. Жить гораздо страшнее, жить, осознавая приближение смерти, каждый час, каждую минуту, каждый проклятый день, это мука, адская мука, к которой меня приговорили без моего на то согласия. Умереть я не боюсь, не в этом дело, дело в справедливости, в воздаянии, чтобы каждому по делам его. Не понимаешь? Я объясню, во всяком случае, постараюсь, дело запутанное, так что слушай внимательно. Внимательно, девочка, очень внимательно…

Он оседлал стул и, опершись руками на спинку, принялся раскачиваться, в этой картине было нечто ненормальное… хотя, какая к черту норма.

– Тридцать два года назад… давно, правда? Целая вечность потерянного времени… так вот, целую вечность назад в маленьком подмосковном городке жил был мальчик. Это был самый обыкновенный мальчик, который любил маму, папу и дедушку Ленина, мечтал стать пионером, а потом комсомольцем и полететь в космос. Таких мальчиков было много, и все они учились в школе, единственной в этом долбанном городе школе, тоже, кстати,