Кола - Борис Поляков

– Что тут сделаешь? – ответил мягко, уклончиво.

– Откупиться попробовать, – осторожно проговорил Пайкин.

Откупиться! Шешелов дал бы рубашку свою последнюю, не уйдут. Им без стана нельзя. Белое море надо держать подключным.

– Слишком много они потребуют – откупиться.

– Пушками загубить больше могут. Так уж лучше пожертвовать.

Вспомнилось, на собрании весной Пайкин не дал копейки.

– Им понравится, они снова придут и снова.

– А надо на хитрость с ними, – засмеялся коротко, замялся Пайкин. – Ум силу ломит. Если думаем сохраниться, надо голову клонить ниже.

– Как же это?

Пайкин подался к Шешелову, оглядываясь, понизил голос.

– Закопать у кого что доброе, унести в лес. Кораблю не перечить, пусть приходят и смотрят: мы трудом живем, бедно, рыбкой кормимся-промышляем. Взятки гладки. За день-два нам большого вреда не сделают. И уйдут ни с чем. Было ведь. Все дома целехонькими остались.

«Вон, выходит, о чем шептались. Слышали-таки писаря. И теперь проторенной дорожкой: было! Было, верно, вручали тут шпаги в девятом году, гнули в поклонах спины. Было. Англичане насилие по домам чинили, пили, жрали, сгребали в мешки, что нравилось. Им чиновники кланялись и молчали. Верно, так сохранили свои дома. Но позор остался на городе. Почему же этого он не помнит?»

И сказал, не скрывая горечи:

– Нам бы пушки теперь. Не такие, как на мысу. Да и числом поболе.

– Так, так, – согласно закивал Пайкин. – Да где взять? – И кивнул на корабль: – А там, вона, есть. Ими все загубить могут. Зима на подходе. Где жить? Малые дети в семьях. Не о спасеньи богатства уже речь – о крове. Из двух зол меньшее надо выбрать. Выжить и урон понести поменьше, – он еще подался к Шешелову поближе. – Переговорных выделить поумней да послать на корабль: по обычаю, с хлебом-солью. Пусть поклонятся. Вот, примите, мол, не губите. И все с ласкою да приветом. Отцы наши знали в смиреньи толк. Не глупее нас были...

А деды, хотелось спросить, а прадеды? В гробах, наверно, перевернулись и прокляли правнуков и детей: каины! И почувствовал, что устал от Пайкина. Злости не было. Смотрел, как строил отряд Пушкареву Бруннер.

– Не будет с хлебом-солью переговоров. И на корабль никто не пойдет с дарами.

Пайкин взгляд его проследил к Пушкареву, Бруннеру и почти зашептал:

– А мы сами можем, без господ офицеров. Они люди пришлые. Окромя пьяной жизни им терять нечего, – и кивнул на ждущих его, словно выдохнул: – Мы устроим, Иван Алексеич. Вы уж только доверьтесь. Вас вовек не забудем...

«Решились, однако. Вон сколь далеко зашли. Пойдут ведь и будут кланяться. Смолчи – и отдадут город. После в грудь станут бить кулаком, каяться. А может быть, и не станут. Пережили ведь все в девятом. И снова чума на воле. Как тогда городничего уломали? Посулами? Запугиваньем?» И поднял взгляд на Пайкина.

– Инвалидным прикажут стрелять по такой делегации.

Но что-то в лобастом черепе Пайкину изменило. Он Шешелова не понимал.

– Хе-хе! Кто посмеет стрельнуть? Инвалидные – вполовину мои должники. С ружьем да на благодетеля? Не станут.

– За милую душу станут. Стрельнут – и долги прочь.

Пайкин словно впервые увидел Шешелова, на миг только, и сразу преобразился. Глаза зашторились:

– Хе-хе... Пожалуй, ить стрельнут, – взгляд его стал текучим. – Да я ить так просто, узнать, не думаете ли отдать город. Матвей давеча говорил с вами...

– Господа офицеры Колой распоряжаются. Но за измену отечеству и городничий всегда в ответе.

– Господь с вами! Что вы! – Пайкин к своим оглянулся, попятился. – Здоровья вам доброго, господин городничий.

– И вам, – сказал Шешелов, – и вам здоровья. – И смотрел, как Пайкин пошел к своим, как они сгрудились, зашептались, косясь на Шешелова. Хорошо, что немного их. И они не суть Колы. Но в хватке и тертости им не откажешь. И надо с ними поосторожней. Рану, как Пушкареву, Шешелову не вынести. И еще подумал, что приход корабля обнажил души и отношения: Бруннер, писарь, Пушкарев, Пайкин. Всем по-разному страшно. А брожение умов прекратить надо, дух колебаний вывести. Всех, кто держит в руках оружие, следует привести к присяге. Благочинный тексты писать мастак. Присяга пайкиным прижмет хвост. На постах к инвалидным прибавить и добровольников. При уходе кого из города задержать силой. И заметил: идет отлив. Корабль стоит неподвижно, значит раньше полной воды не тронется. А может, будет стоять еще и день, и два, изводя в колянах остатки надежды на чудо, которое их спасло бы? Или прав благочинный, вторника ждут? А потом подойдут и грозить будут пушками, пока ясно не станет колянам, каждому, что перед силой такой нет возможности уцелеть, выжить, если они добровольно не сдадут город.

Шешелов поднялся устало со скамьи, разминая затекшие ноги, тяжело пошел в крепость. Благочинного, Бруннера видеть сейчас хотелось, Герасимова. Он им скажет, что пушки стрелять не должны бы по городу. Кораблю нужен стан. Значит, следует ожидать десанта. И времени хватит, чтоб еще что-то успеть.

Колокол ко всенощной прозвучал приглушенно, тускло, но, наверное, опустели все дома в Коле: шли и шли к собору старики, поморы, чиновники. Женщины многие шли с детьми. Шешелов тоже пошел, в последних.

Народу в соборе битком, небывалая тишина. Запах ладана, дым свечей, духота от дыхания, пота. О грабителе-корабле, супостате-поработителе говорит благочинный. Говорит о долге колян стоять с огнем и мечом твердо, как было до них в веках, чтоб не иметь поношенья и сраму великого от детей, внуков, всех крещеных людей Руси.

Благочинный знает, как слова ставить, что сказать. Но срывается от натуги голос. Это нынче и на присяге заметил Шешелов с горечью: состарился для большой паствы и собора большого отец Иоанн, состарился. Все старые они уж – Герасимов, благочинный и он с ними. Когда жизнь прошла? И осторожно наблюдал взглядом. Слушают благочинного. В лицах вера, тревога, боль. Да, грядущее всех страшит.

Запел на клиросе хор. Робко взывают к богу высокие голоса. Молитва древняя и простая. И тишина. Благочинный теперь читает. И пение опять рождается – из глубин души будто, тихое, набирает скорбными голосами силу, волной катится промеж стен, бьется, замирает высоко в сводах. Молятся на коленях люди. Что они в одиноком на краю света храме? Горсть песка в руке бога. Но измученными душой и сердцем кричат песчинки: спаси! Помилуй и даруй жизнь! И лики икон в метущемся свете свечей скорбят. Лики слушают как живые и в сочувствии сами вот-вот заплачут. Благочинный как-то рассказывал о великом искусстве сочетать игру теней, света. Шешелов тогда восхищенный слушал: и свечку надо уметь поставить. А если господь раскроет свою ладонь в ветер? И почувствовал: сердце будто споткнулось, в глазах поплыли круги. Спасаясь от духоты, чада, всеобщей скорби, он стал пробираться к выходу. Ему облегчения молитвы давно уж не приносили. Невозможно вернуть отрочество и с ним веру. На паперти вдохнул свежий солоноватый воздух. Надо поберечь сердце. Теперь, пожалуй, совсем ненадолго уж.

В ратуше он накинул шинель на плечи, запасся табаком, спичками и вдоль Колы-реки в обход пошел к заливу. Ночь светлая. Солнце еле спряталось за вараки. Беззвездное небо, на юге большая висит луна. А в улочках – ни души. Дома глазами стеклянными смотрят чуждо, за ними ни звука, ни огонька. Мягкая под ногами пыль. Сколько помнит эта земля пожарищ: криков ярости, боли, смерти? Завтра все повторится. И кто молится на всенощной, и кто нынче на корабле – будут завтра стрелять, убивать, будут, может, лежать убитыми. И такие же, как у домов, глаза. Во чье имя все это будет?

Шешелов медленно шел, с утра раннего на ногах, он устал. За крепостью ни души. Темной тенью стоит на месте корабль. Неподвижность пугающая. А ведь, верно, и там не спят. Не надумают ли десант сейчас, в сумерки?

Нет, пожалуй, и теперь не будет внезапности. Посты сразу всполох поднимут. Как же их обновленье воспринял Пайкин? Теперь делегации трудно уйти из города и еще труднее вернуться. О чем он с усердием молится на всенощной? Просто так не отступит, ясно, будет искать лазейку. И себя, наверно, еще покажет.

За башней он сел. В памяти шла тревожная суета дня. Они делали, что могли. Герасимов, Пушкарев, Бруннер с ним согласились: корабль не должен стрелять по городу, следует ожидать десант. И от ясности стало поменьше страхов, нашлись дела. Предполагали возможность высадки, намечали места отрядам. Потом Пушкарев и Бруннер собирали своих добровольников, инвалидных, строили. Благочинный писал присягу.

Шешелов закурил, запахнулся в шинель поглубже. Да, присяга. Это было немаловажным. Дети, женщины, старики по сторонам отрядов смотрели, и Шешелов настоял на присяге чиновников, Пушкарева, Бруннера, сам повторял со всеми усердно, искренне: «не щадя живота своего и жизни». Он видел: многие добровольники держат неловко в руках оружие, неумело. Штык и пуля таких вот обычно находят первыми. Но жалость в себе давил. Это их земля, город, море. И действительность дня сурова: им сейчас присягать – «не щадя живота...» А иначе откуда на жизнь право?