Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

Вот уже два дня зондерфюрера Фрёлиха носит по городу. С товарищами он расстался. Он не ищет покоя, он рвется в бой. Хочет драться, самоотверженно, как герой! Алькасар! Чудо-план фюрера вызволит доблестных и достойных спасения воинов! Вот только когда? Фрёлих видит лишь беспомощное, раздраженное начальство, которое препирается с измотанными вконец офицерами и солдатами, видит только хаотичный артиллерийский огонь из ниоткуда, только распад. Больше никакого ближнего боя, никаких “белков врага”. Все глушит звериный голод.

Вчера Фрёлих примкнул к одному капитану: тот пробивался к своей дивизии, собрав последних людей из батальона (числом всего восемь). Но дивизия оказалась отрезанной и попала в северный котел. Капитана направили в боевую группу, а та…

– Воевать? Да ради бога, – сказал полковник. – Но только учтите: довольствия у меня на вас нет, о нем сами заботьтесь!

И Фрёлих заботился. Он своровал у капитана банку рыбных консервов (кстати сказать, не последнюю) и полбуханки хлеба, а потом незаметно улизнул. Голод – худший враг. Когда в желудке пусто, тебе не до геройства. Впрочем, в другой раз судьба ему, похоже, улыбнулась. Когда он попал к зенитчикам. Дородные, откормленные парни – все до одного, при полном снаряжении. И довольствии. Засели на окраине города. Обеспечивать прикрытие с запада! Капитан, типичный солдафон, позволил Фрёлиху остаться. Хоть и воротит его, понимаешь ли, от зондерфюреров, но ПП – вещь стоящая. Оружия не хватает.

Капитан устроился в избе, среди гражданских. Для начала, правда, пришлось выставить двух рядовых. Те просто сидели, без оружия, растирали кофейные зерна и плели невнятицу про обмороженные ноги. За половину кофейных запасов он отпустил их на все четыре стороны. Шляются тут всякие!

Изредка раздаются одиночные выстрелы. Но вообще спокойно. Фронт где-то впереди. Приходящие из штаба приказы невразумительны. Ты ждешь, ешь и убиваешь время.

Вдруг открывается дверь и входят два молодчика в меховых шапках и валенках. Капитан вскакивает и хватается за пистолет.

– Солдат?

– Нет, нет! – отвечают они по-русски и исчезают.

– Проклятье, кажется, запахло жареным! – отмечает капитан. Теперь уже ясно: русские начинают просачиваться в город.

Дверь снова распахивается, и из темноты тяжелой поступью выступает человек с винтовкой на плече. Русский! Бог знает, как сюда забрел. У него отбирают оружие и выталкивают. “Белки в глазах противника”! Теперь нам крышка…

– Что вы намерены делать? – спрашивает Фрёлих капитана. Он-то думал, они еще повоюют, но выходило совсем иначе.

– Начальники еще пытаются командовать, – отвечает капитан. – Но если приказов не будет, мы дадим деру… У меня наготове грузовичок с провизией на четырнадцать дней. Погружу людей и – на запад! Прорвемся – хорошо, а если нет, тоже ничего не потеряем.

Фрёлих просится с ними, но ему отказывают.

– Вы лялякаете по-русски, а значит, найдете массу лазеек! – отвечает капитан. На зондерфюреров у него явно зуб.

Утром является фельдфебель.

– Попался, господин капитан! Вот гад, который нас постоянно обирает!

В сопровождении двух зенитчиков в избу входит человек, вид у него совершенно опустившийся. Глубоко впавшие глазницы вымазаны грязью, лицо пергаментное, густо заросшее бородой, во взгляде панический страх. Капитан придирчиво присматривается к вошедшему, глаза его скользят по шинели, замирают на плечах. Погоны сорваны. На месте бывших швов виднеются ошметки светлых нитей.

– Так вы офицер? – кричит капитан. – И смеете заниматься мародерством? – Он подступает к бродяге и рывком распахивает шинель. Ремень на поясе коричневый.

– Дайте вашу воинскую книжку!

Дрожащая рука достает засаленный документ. Капитан принимается жадно листать.

– Значит, вы лейтенант! И вам, голубчик, не стыдно срамить честь офицерского корпуса?!

Солдаты злорадно ухмыляются.

– Не знаю, что на меня нашло, – невнятно оправдывается человек, водя рукой по лицу. – Какое-то наваждение. Я хотел есть.

Капитан окидывает человека ледяным взглядом и возвращает пистолет.

– Надеюсь, вы знаете, что делать! Даю вам пять минут. Потом…

Оборванец молча кивает. Его выводят трое, на лицах ехидствующее торжество. Нечего сказать, офицеры!

“Надел он на себя разноцветные одежды и возомнил о себе больше, чем о братьях своих”[54]. Хорошо, что для таких хмыриков тоже наступает расплата!

– В блиндаж его! – кричит вслед капитан.

Все это время Фрёлих не произносит ни слова. Вскоре возвращается один из конвоиров:

– Господин капитан, пока ничего!

– Тогда помогите ему малость! – говорит капитан.

Фрёлих подходит к столу. Берет воинскую книжку, открывает первую страницу. Читает: “унтер-офицер”, чуть ниже в черной рамке: “с 1 октября 1939 г. фельдфебель”, в новой строке: “с 1 ноября 1942 г. лейтенант”. А потом крупным размашистым почерком: “Гюнтер Харрас”.

Солдат возвращается и с ухмылкой докладывает.

– Готово!

– Вот и славно, – говорит капитан.

Бройер не без труда карабкался за румыном по обледенелому оврагу, через железнодорожные пути, пролезал между товарных вагонов. Дорога до румынского штаба была неблизкой. Он провел беспокойную ночь, подоткнув вещи под голову, с пистолетом наготове. Скудный запас продовольствия подходил к концу. А что, если приткнуться к штабу румынской кавалерийской дивизии, где служил такой приветливый офицер связи – обер-лейтенант Шульц. Это только попытка, за которую пришлось заплатить шестью сигаретами и утомительным переходом.

Они добрались до центра города. По широким улицам бесцельно слонялись толпы оборванных солдат. Справа и слева мертвые кварталы, зияющие окна пяти-шестиэтажных фасадов. Картина примерно такая же, как зимой 1939-го в Варшаве. Война везде оставляла одни и те же следы смерти. Дорогу перегораживала баррикада из мешков с песком. За ней ходили часовые в стальных шлемах и при оружии – на фоне всеобщего развала картина просто невиданная. Справа круглое здание со статуями – местный театр. И то дело, в крайнем случае можно попытать счастья здесь… Румын – добродушный парень с широкоскулым крестьянским лицом – свернул в боковую улицу, до отказа забитую военными людьми. Разрушенные ворота на въезде, маленький дворик столярной мастерской, гора мусора, обломки автомобилей, прильнувшие друг к другу. Проклятье, шутка ли, с одним глазом продираться по таким проломам! Шаткая – недолго и шею свернуть – лестница вела от пробитой стены во второй двор, расположенный чуть ниже, вокруг которого краснели руины высоких кирпичных домов.

Вход в подвал наполовину засыпан, румын нырнул за дверь. Через некоторое время явился снова. За ним немецкий офицер в овчинном жилете поверх кителя.

– Ах, господин Бройер, ну, конечно, припоминаю! Тогда под Клетской… Вы насчет места? Жаль, вчера не пришли! Сейчас все забито. Мы и сами еле перебиваемся. Вон генерал ютится с пятью остальными в настоящей дыре.

Бройер ощутил горькое разочарование. Лишь бы не молчать, он брякнул первое, что пришло на ум:

– А ваш генерал, что он вообще говорит? Каково положение?