Я отвечаю за все - Юрий Герман

— Давай докладывай словами.

Гнетов напрягся. Пожалуй, сейчас и начнется большая игра. Или погодить? Не огорашивать сразу? Приберечь к концу?

— Формулировки не готовы?

— Нет, почему же, готовы…

И старший лейтенант толково, спокойно и связно рассказал историю Аглаи Петровны. Свирельников кивал. И на то, как был подбит самолет, и на то, как Устименко была направлена в Германию на работы под другой фамилией, и на то, как ее там заподозрили в распространении рукописных листовок, и на то, как она оказалась в лагере уничтожения, и на то, как была освобождена американскими войсками…

— Стоп! — сказал он вдруг. — Пропустил, когда именно ее завербовали.

— Как завербовали?

— Когда именно ее империалисты завербовали? По твоим данным — когда?

— Она честный человек, — сказал Гнетов все еще спокойно. — Я терминологию перепроверял, топографию, — тут, товарищ полковник, допущена ошибка…

— Кем? — остро спросил Свирельников.

— И следствием и особым совещанием.

— А ты ошибку не допустил?

— Нет, — сказал Гнетов. — Я такие судьбы знаю. Я считаю…

— Считать будешь на моей должности. Пока что для этого раздела я состою. Твое назначение другое. Твое назначение в том…

Именно в эту секунду Гнетов и вступил наконец в большую игру. Он знал доподлинно, что Свирельников трус и что вся его деятельность — результат не чего-либо другого, а только угодливой трусости. И ударил именно по трусости, по самому основному, да, пожалуй, и единственному двигателю этого грузного, жирного, неповоротливого организма.

— Как бы беды не было, товарищ полковник, — доверительным шепотом, через стол, но слегка наклонившись к Свирельникову, произнес он. — Как бы большой беды не случилось, и как бы эта беда не ударила по нам. Именно по нам, а на кой именно нам принимать на себя ответственность?

И еще тише прошелестел:

— Ведь письмо-то не доставлено?

— Это — как? — несколько робея таинственного шепота Гнетова, тоже тихонько спросил Свирельников.

— Да чего проще? Письмо не из ЦК нам прислали? Письмо выронил во сне, наверное, конвойный солдат. Ведь оно потом, позже было обнаружено в отделении конвоя, так? Давайте рассуждать логически: если бы письмо дошло — одно дело. Но мы ведем следствие по письму, которое перехвачено. Куда она писала, эта самая Устименко? Трумэну? Она же в свой ЦК писала! Ну, а представьте себе, на минуточку представьте, что другое письмо дошло и дело направляется на пересмотр. Разумеется, так как Устименко командовала подпольем целого края, то ее и большие люди знать могли, если не лично, то по делам, такие, как товарищ Ковпак, или Линьков, или Вершигора? У них справятся?

— А они могли ее знать? — уже совсем тревожно спросил Свирельников. — Она их тебе называла? Ссылалась? Вообще, давала понять?

— Она теперь ни на кого, в данных обстоятельствах, после имевших место здесь, у вас, в этом здании, событий не ссылается. Но я-то по своему прошлому опыту точно знаю, что Устименко вполне могла и даже должна была многих известнейших героев хорошо помнить по военному труду. Так посудите же сами, во что нам может обойтись желание товарища Копыткина выяснить фамилию какого-то там солдата? Ведь сам Копыткин дело себе не взял? Он на вас следствие возложил. Теперь письмо мужа — Степанова Р. М. Тоже не мальчик, Герой Советского Союза, получил сведения, где супруга находится, — откуда нам известно, к кому он там ходит, этот адмирал, и чего добивается? Представьте, а если добьется? И если эта, извините, здешняя горячность одного нашего товарища выяснится, — с кого спросят? С Копыткина? Нет, товарищ полковник, со Свирельникова лично…

— Это как? — задал свой постоянный вопрос полковник.

— А так! Время такое — героев Отечественной войны уважают.

— Так ты что ж? Имеешь мнение, что она герой?

— Здесь все написано, — твердым голосом, понимая, что большую игру выигрывает, кивнул Гнетов на свои листы. — Все, и точно.

Свирельников обтер потное лицо большим платком, поморгал, спросил придавленным голосом:

— А что Копыткин названивает?

— Больна, — отрезал Гнетов, — в тяжелом состоянии.

— Так ведь поправляется же, — взревел полковник, — ведь если бы и вправду померла…

Гнетов сделал страшное лицо.

— Ни в коем случае, — сказал он. — Вы этих партизан не знаете, а я с ними пуд соли съел. Такое заведут — вовек не расхлебаешь. Наоборот, условия надо ей создать, как вы сами по-умному распорядились. Пускай мы ей тут самые лучшие будем, спасители, пускай она потом заявит про полковника Свирельникова, что он ее из смерти вытащил…

— Ну, а потом, потом, надо же с перспективой работать, — сказал Свирельников, успокаиваясь от слов Гнетова, что он поступил «по-умному». — Позже, по истечению времени, как быть? Обратно в лагерь?

— Предполагаю, что не потребуется, — опять таинственно произнес Гнетов.

— Располагаешь сведениями?

— Она на что-то крепко надеется. Ждет.

— Ну, а если ж Копыткин все-таки…

— Не знает она фамилию солдата. Не известен он ей. Отдала, и все. Она и вправду не знает. И опознать не сможет, сумерки были, все на одно лицо, по ее словам.

— Забрал бы ее, ведьму, кто от нас, — вздохнул Свирельников, — поллитру бы поставил.

Гнетов крепко сдавил зубы. Вот оно! Вот оно, самое главное! Такие, как этот Свирельников, всегда хотят, чтобы решать не им. Ну что же, он не возражает. Он поможет всеми своими силами.

И он пошел со своего последнего козыря.

— Располагаю, Штубу Копыткин ее перебросил бы, — нарочно ленивым голосом произнес он. — Сама из Унчанска, там партизанила, там на связи или в этом роде действовала, им и книги в руки. Подправится маленько, чтобы все прилично выглядело, и этапировать ее туда…

— Да Штубу-то вязаться на какой ляд?

— Копыткин прикажет. А то и без Копыткина — может, вы сами связались бы.

— Нет, ты меня сюда не мешай, — замахал толстыми руками Свирельников, — мне это дело вот тут сидит. Погоди, подумаю, поразмышляю. Отправляйся, отдыхай…

Гнетов вышел.

В своем кабинете он натянул шинель, перчатку, выкурил папиросу и быстро зашагал к почтамту. «Если адмирал Степанов знает, где его супруга, то и Штуб может это знать, — рассуждал он на ходу, — во всяком случае, такая вероятность есть. А уж мне-то он поверит».

Теперь уже откладывать было невозможно. Ни на минуту. Копыткин существовал и требовал. Свирельников вполне мог отправить к нему Устименко. И тогда всему конец. Больше она не выдержит.

— Мне Унчанск, молнию, — сказал Гнетов, пугая телефонистку своим обожженным лицом. — Унчанск, Управление. Если нет на месте — по справке квартиру. Лично товарища Штуба.

— Шестьдесят девять рублей три минуты! — холодным голосом Аглаи Петровны предупредила телефонистка.

— Пять минут, — тем тоном, которым он разговаривал с Устименко, ответил он. — Но прошу вас, чтобы действительно была молния.

Все, что он скажет Августу Яновичу, уже сложилось в его мозгу. Они всегда понимали друг друга с полуслова.

Он еще раз закурил. Телефонистка из окошечка, опять голосом ненавидевшей его Аглаи Петровны, курить запретила. Гнетов извинился и погасил папиросу о подошву сапога. Пожалуй, не было бы нескромно думать, что он действует по поручению ЦК. И он вдруг именно так подумал. Ведь она, такая, как она есть, могла это подумать? А она ведь подумала! В ЦК не знают, до ЦК еще не дошло, но он понимает, что если бы там узнали, то его, Гнетова, действия признали бы полезными партии.

— Унчанск, квартира Штуба, — позвала его Аглая Петровна, которой он во всем поверил сразу и которая, быть может, теперь поверила ему. — Слышите, молодой человек? Вы заказывали Унчанск? Четвертая кабина…

Он прижал к искалеченному уху еще теплую трубку. Слышно было хорошо, и голос у Августа Яновича совершенно не изменился.

— Виктор? — услышал Гнетов. — Не может быть! Неужели это ты?

— Так точно, товарищ полковник. Прошу, выслушайте внимательно. Очень серьезное дело и отлагательства не терпит…

Нет, он не просто говорил. Он докладывал. Как в ЦК. Если бы его вызвали.

— Да, — отвечал Штуб. — Ясно. Понимаю. Так. Дальше.

Штуб отвечал, как отвечали бы Гнетову в ЦК. Если бы он был туда вызван.

ПАРА ВОЛКОВ

— Вы к кому? — спросила она в полутьме прихожей.

Его лица не было видно ей. А открыла Инна Матвеевна потому, что голос за дверью показался ей совсем знакомым. Но теперь она не узнавала, хоть и чудилось ей, что сейчас поймет.

Елка ела в кухне компот.

— Мама! — позвала она. — Там кто к нам пришел?

— Узнай! — велел нестерпимо знакомый голос — низкий и повелительный, голос, от которого она когда-то холодела и который помнила, хоть и не желала помнить, голос, который мог приказать ей что угодно.

— Узнала! — шепотом сказала она и откинула голову. Он наклонился и, прихватив ее затылок ладонью, своими твердыми, холодными с мороза губами впился в ее рот. — Узнала, — задохнувшись, повторила она.