Лихо. Медь и мёд - Яна Лехчина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Когда нам в дорогу?
* * *
Тачератские виноградники и цветочные поля постепенно уступали холмам. Их кибитка катилась на север – к Кубретскому господарству.
От шрамов Ольжаны отторгалась колдовская кожа. Лоскуты запеклись бурыми тяжами, потянулись из глубины ран – и, как пан Авро обещал, её раны начали болеть. Рука и грудь отекли, налились кровоподтёками и вместе с отторгающейся кожей теперь выглядели печально. Места разрывов выкручивало и тянуло – болела не только кожа, но мышцы и кости. Ольжана терпела как могла, но пару раз Лале всё же разводил ей с водой несколько капель тачератского мёда.
Дни были солнечными, ночи – короткими и тёплыми. Ольжана думала, что, если бы не раны и кошмары о карнавале и бане, это время можно было бы счесть лучшим в её жизни. Чудовище больше не появлялось, хоть поначалу Ольжана и ждала его, замирая от ужаса, лёжа без сна и нянча свою зудящую руку в съёмных комнатах, – но нет. И путешествие продолжалось.
Лале готовил для неё мази с порошком из лепестков волчьей отравы и ухаживал за её ранами. Ольжана думала, что это будет её смущать, но ошиблась. Повязки присыхали, и менять их оказалось так больно, что становилось не до неловкости. Ольжана терпела и это, стиснув зубы, но Лале всё равно успокаивал её – как лекарь, а не как мужчина, чувствующий её уязвимость. Ольжане было всё равно, касался он её руки или груди, потому что в его движениях не было иных смыслов. Снимая лоскуты тканей и мёртвой кожи, Лале отвлекал её разговорами, как ребёнка. Он с тревогой заглядывал ей в лицо – Ольжане становилось стыдно за бледность и стоявшие в глазах слёзы, и она судорожно улыбалась, пытаясь убедить, что с ней всё в порядке.
Лале сейчас выглядел участливым, виноватым и разбитым – не хотелось больше травить ему душу. Что теперь? Всё равно ничего не исправишь – Ольжана уже его послушала и поплатилась за это. Она осознавала, что внимание Лале – лишь плод угрызения совести, но всё равно расплывалась. Да, ей не следовало обольщаться, но никакой мужчина не заботился об Ольжане так, как Лале в эти дни.
Он переводил ей книги о хал-азарских чародеях и читал про восточное волшебство, хотя, очевидно, считал её недостаточно образованной для этого. Многое Лале знал наизусть, поэтому рассказывал Ольжане, пока они ехали вдоль цветущих холмов, – о заклинателях песков, ловцах джиннов и султанской наложнице, которая превращалась в тигрицу. А когда они остановились на отдых, Лале – чтобы объяснить, кто такая тигрица, – нарисовал её на клочке бумаги. Ольжана пришла в восторг и попросила нарисовать ещё что-нибудь. Лале согласился. Он бы, наверное, сейчас и звезду с неба достал, если бы она попросила, – что там какой-то рисунок?..
Ольжане это льстило, пусть она и не могла радоваться этому в полную силу. Она ощущала себя разваливающейся старухой и нигде не могла пристроиться так, чтобы у неё ничего не болело и не тянуло. В дороге она чаще ехала на скамейке рядом с Лале, положив руку на колени. На отдыхе – вертелась так и этак, ходила и садилась, но никогда не жаловалась.
Однажды они остановились в низине на границе двух господарств: здесь уже зацвели подсолнухи. Невидаль для земель, откуда была родом Ольжана, – слишком рано, – но у юга Вольных господарств были свои законы. Подсолнуховое поле тянулось от большака до предгорья, и весь мир вокруг, от земли до полуденного неба, казался золотым. Рука – правая – снова разболелась, но Ольжана решила потерпеть и выпить лишь травяные отвары, а не тачератский мёд; грудь тоже саднило. Ольжана сидела на покрывале и надеялась, что приятной погоды и красивого вида ей хватит, чтобы отвлечься.
Левой рукой она листала помятую книжечку. Как-то Лале спросил, что ей хотелось бы послушать, и Ольжана со смехом призналась, что вообще-то любит глупые истории про любовь, и чем наивнее и нежнее, тем лучше. Те, где у героев сначала всё до ужаса плохо, а потом – спустя слёзы и лишения – хорошо. Лале задумался и дал ей сборник стихов хал-азарских поэтов. Ольжана не понимала ни строчки, поэтому Лале приходилось сначала читать ей стихи, а потом – переводить их и записывать для неё разборчивым почерком. Лале, читающий вслух по хал-азарски, вообще был для Ольжаны особым видом удовольствия, но едва ли он это понимал – скорее казался себе птицей-говоруном, развлекающим гостей. Как-то он шутливо буркнул – мол, наигралась ли она? – и Ольжана только вздохнула.
Хал-азарская вязь змеилась по желтоватым страницам. В сборник были вложены листы с переводом нескольких стихов – восточную поэзию нельзя было назвать наивной и глупой, но нежной и печальной – вполне. Из вежливости Ольжана не стала спрашивать, что же у монаха делала такая книга и почему она выглядела зачитанной до дыр, – хотя Лале и обмолвился, что купил её на рынке в Хургитане, когда был совсем молодым. Сидя под подсолнухами, Ольжана размышляла, что любовь у хал-азарских поэтов была чувством разрушительным и желанным. Некоторые строки источали скорбную красоту – вроде тех, по переводу которых сейчас скользил её палец.
«И я буду говорить о тебе, даже если трава прорастёт через моё горло, а птицы унесут мой голос себе в гнёзда и разменяют его на шелест ветра и грохот гроз».
Но в душу Ольжане запали совсем другие стихи. Она даже попросила Лале выписать их на отдельный лист и перечитывала сейчас, хотя давно выучила наизусть:
«Если тебя встретят злые джинны, то они омоют слезами полы твоих одежд – ибо ты источаешь свет, против которого они бессильны».
Вот так. Ольжана полюбила эти строки как никакие другие – возможно, потому что в них о достоинствах возлюбленной поэта было больше, чем о самом поэте. Или потому что сама хотела источать свет, который обезоружил бы любое зло. Стихи казались ей мудрыми, тонкими, печальными – и даже когда Лале выполнял её просьбу, её саму он нарисовал на обратной стороне этого листа.
Ольжана перевернула бумагу. Широкое лицо, пухлые щёки, пушистые кудри – не слишком детально, но достаточно, чтобы узнать её. Ольжана думала, что в исполнении Лале она получилась очаровательнее, чем была на самом
