Азъ есмь Софья. Царевна - Галина Гончарова

А вообще — странно. Из загона уже второй день ни вестей, ничего не было.

Отчего?

Птица — и та не прилетала, вот и решил Григорий сам проехаться.

Налет?

Али бунт?

Только не ожидал Ромодановский, что когда он подъедет к частоколу, тот его встретит запертыми воротами. Но все тихо было, дымок курился, съестным пахло. Но почему…

Заколотить в ворота никто не успел. Из‑за частокола взвился высокий мальчишеский голос.

— Батюшка боярин, там вы?

— Митька, ты что творишь?!

Царевичевых воспитанников Ромодановский уже по голосам опознавал. Всего‑то четверо их, как ту не разобраться. А уж сколько они на себе тянут…

— Беда, батюшка боярин. Тут, кажись, чума.

Ромодановский себя не видел в этот момент. Но с трудом удержался, чтобы не поворотить коня и не дать ему шпор.

Чума.

Черная смерть.

Болезнь сия и города выкашивала. И вот она… рядом!

Господи, помилуй!!!

— Ми…тька…

— Батюшка боярин, я думаю, что это она, но рисковать не стоит. Пока я не буду уверен в обратном, никто отсюда не выйдет. Ворота мы изнутри заперли, а ты направишь людей, чтобы снаружи подперли. Чтобы никто не вышел, раньше, чем опасность минует.

По мнению Ромодановского, стоило бы обложить всю загородку соломой да поджечь. Но… там же не только татарва была, там и свои, православные, и мальчишка…

— Ты… останешься?

Голос дрогнул, изломался.

— Да, батюшка боярин. — Митька говорил спокойно и твердо, никогда раньше Григорий такого голоса у ребенка не слушал. Да и какой там ребенок!? Почитай не каждый взрослый на такое решение способен.

— Может…

— Это с воздухом передается, Ибрагим говорил. А если я уже заражен? В Азов смерть принести?

Григорий аж пошатнулся.

С воздухом?! Господи всемилостивый…

— Так что не приближайтесь никто к частоколу. Припасы и прочее нам надобно через забор перекидывать, лучше, с наветренной стороны. Со мной тут людей достаточно, справимся.

— А коли перерезать эту степную саранчу?

— Так болезнь‑то останется. С кровью, воздухом, теми же крысами да блохами. А потому не надобно. Хорошо, что оно не рядом с городом. Батюшка боярин, на коленях прошу… послушай меня! Ведь все ляжем, ежели что не так…

И таким голос стал у мальчишки, что Ромодановский только головой покачал.

— Не по — божески это!

— Бог простит! Мне, боярин, придется остаться тут. А пока все, кто в городе, должны в бане париться хотя бы раз в день, траву душистую жечь, да при первых намеках на болезнь в домах своих запираться и носа на улицу не казать. Платок на двери вывесить — и ждать. Пока к ним придут. Иначе все тут ляжем.

Ромодановский вздохнул.

— Ты, как будто, больше знаешь? Откуда? Или вас и лечить учат?

— Нет, боярин. Не учат. Только нескольких, кто к сему делу талант имеет и призвание. Но рассказывать — рассказывали. Лично царский грек, Ибрагим. Приходил к нам, объяснял, что делать надобно, а уж когда нас сюда послали — вдвойне.

— Неужто знал кто заранее?

— Не знал, боярин, а предугадал. Что чума, что оспа, приходят туда, где людей много, грязи….

— Вот о чем речь… Ладно. Остальные ребята знают, что делать надобно.

— Должны знать. Скажи им, пусть карантин вводят.

— Кара…

— Карантин. Они поймут, батюшка боярин. Спаси тебя Бог.

— Митя…

А что тут можно было сказать?

Мальчишка сейчас их всех спасал. Даже ежели то и не чума… только в последнее Ромодановский мало верил. Понял уже, что царевичевы воспитанники знают, о чем говорят.

— Я к вам добровольцев направлю.

— Батюшка боярин. Ты лучше погляди, как тут был за последний дней десять. И пусть они по домам сидят… ведь ежели вырвется зараза на волю…

Ромодановский понимал. И ему было страшно. Он не пугался врага, он храбро дрался, но тут — иное. Невидимая смерть, которая выбирает жертву, а как — не понять.

Не гибель страшна, жутко, когда ты беспомощен.

Обратно, в город, Ромодановский ехал словно убитый. Прокатился… если б не мальчишка, мог бы и сам войти. И — прошло бы мимо? Бог весть.

В загон отправились два десятка добровольцев с оружием. Они понесли с собой мешки с провизией — и ворота закрыли за ними.

И — завалили камнями. Через месяц их разберут. Или — нет.

Если кто‑то выживет, богу то угодно будет. Если же нет…

Обложат соломой и подожгут. На солнце высохло хорошо, только полыхнет.

Страшно?

А лучше всех тут положить? Следующие десять дней улицы Азова были тихи и недвижны. Только патрули проходили. Все понимали, насколько это опасно. А потому любой, кто чувствовал себя нездоровым, тут же изолировался. За городскую стену. В бывший татарский лагерь.

Это действительно была чума. И повезло только в одном. В городе случая заразы не обнаружилось, хотя мальчишки не жалея ног и времени ходили по домам, проверяли каждого. И отказ от проверки означал смерть на месте.

Драконовские меры?

Может, Ромодановский и дрогнул бы, да жить хотелось. И он решил довериться мальчишкам.

Сопляки?!

Ну так доказали ж уже, что полезны! Не раз доказали! И им тоже жить охота. А что еще сделать можно? Царевичу сообщить?

Да пока то письмо долетит… хоть его‑то пусть Бог помилует! Успел он вовремя уехать от заразы!

Страшное настало время для Азова.

Алексей Алексеевич въезжал в Москву триумфально. Конечно, не с бухты — барахты. В пяти днях от столицы его‑таки нашли Софьины посланцы и передали письмо, прочитав которое, царевич долго ворчал. Но потом махнул рукой.

Пусть сестричка делает, что пожелает, если она считает, что так лучше будет… ведь для него стараются.

Так что спустя два часа после рассвета он въезжал в Москву.

Ехал рядом эскорт, гарцевал конь, развевались знамена, пели трубы… красиво.

Народ сбегался со всех сторон и восхищенно смотрел на царевича. Красивого, загорелого, улыбающегося, в белом с золотом кафтане — кто бы знал, что парадную одежду ему доставил гонец от сестры вместе с письмом, что спал он этой ночью часа два, что сейчас ему предстояло венчаться на царство, а это значит, что и сестра спала не более того.

Люди кричали здравницы, забрасывали Алексея цветами — Софья подсуетилась. Праздничное настроение создавалось на глазах, особенно когда сопровождающие Алексея вояки открыли мешки и принялись в ответ бросать в толпу мелкими монетками.

Романовы ждали государя там же, где пытался утихомирить толпу Питирим — на красном крыльце.

Алексей подъехал, спешился на глазах у всего народа — и тут…

Царевна Софья шагнула с крыльца и перед всей Москвой встала на колени в грязь, на золотой подушке протягивая Алексею плеть с золоченой рукоятью.