Перед бурей - Михаил Старицкий

Насытившись солидными и вкусными блюдами, сотрапезники перешли к легуминам (сластям) и к свежим сотам, запивая их чудными наливками и холодным пивом. Прислуга и Ганна оставили их одних. Игривый, полусветский разговор, пересыпанный восторгами, комплиментами гостя и радушными припрашиваньями господаря с Ганной, теперь сразу упал; чувствовалась необходимость перейти на более серьезные интимные темы, а Богдан не решался, боялся... А что, если Радзиевский просто заехал к нему по дороге, как давний знакомый, без всяких дел, без всяких от кого бы ни было поручений? И все эти радужные мечтания и наполнявшие его сердце волнения окажутся глупыми недоразумениями отуманенной ведьмовскими чарами головы? Что, если так? И Богдан с трепетом приступил, потолковав вообще о козачьих делах и о направлении панской политики, к некоторым близким его сердцу расспросам.

— Пан из Варшавы едет?

— Из Варшавы, из Варшавы, — ответил коротко гость, смакуя сливянку.

— Должно быть, переменилась, давно не был, — мялся Богдан, раскуривая люльку. — Пан был там у кого-нибудь или заезжал только?

— Да, был у Оссолинского; от него еду.

Стукнуло у Богдана сердце. Может быть, поручение какое-либо или важное известие? Но при этом блеснула в голову и мысль о Марыльке: пьяная болтовня Ясинского про канцлера и его семью хотя и не заслуживала доверия, а все-таки до сих пор сидела гвоздем в его сердце.

— Его княжья мосць один теперь в Варшаве или с семьей?— спросил он робко.

— Нет, со всею семьей.

— Ах, да, — вздохнул невольно Богдан и почувствовал, что у него по спине поползли муравьи, — я слыхал, что канцлер будет две свадьбы играть — дочери и приемыша?..

— Ничего подобного не слыхал, а мне бы он сказал, да и пани канцлерова никогда бы не скрыла.

— Так это брехня? — чересчур радостно изумился Богдан и, чтобы замять эту прорвавшуюся неловкость, начал усердно угощать гостя ратафией.

— Конечно, — посмотрел на него пристально Радзиевский, — я сам их при отъезде видел... Одна из них, не помню уже которая, только удивительной красоты, — так даже просила передать пану поклон...

Богдану захватило дух от волнения; он ощутил глубоко в груди, в тайниках, где зарождаются чувства, какую-то клокочущую радость, которая огнем подымалась по жилам и зажигала его дыхание. «Правду, значит, говорила колдунья... Коли одно правда, то и все...»

Чтобы скрыть свое волнение, Богдан порывисто встал, прошелся немного, осмотрелся кругом и потом, подсевши к гостю поближе, решительно уже спросил:

— Что же нового, привез, нам дорогой гость и чем может пан полковник порадовать?

— Много и печального, и весьма утешительного, — оглянулся подозрительно Радзиевский.

— Здесь, пане полковнику, безопасней, чем в запертой на засов светлице, — заверил Богдан, — кроме глухого пасишника — вон в том курине, — нет ни духа, да и видно далеко кругом...

— Это отлично, — успокоился Радзиевский, — потому что я с паном хочу говорить откровенно, как воин с воином, по душе, и клянусь найсвентшим папежем, что в моих словах не будет ни лжи, ни лукавства...

— Этому и без клятвы я верю, — улыбнулся Хмельницкий, — стоит только взглянуть пану полковнику в очи, так по ним, что по книге, можно читать все думки и видеть всю душу.

— Я не знал, что у меня такие болтливые очи, — засмеялся полковник, — а то бы надел окуляры.

— Не болтливые, пане, а не лживые, не такие, как у его княжьей мосци, нашего канцлера, — откровенничал смело Богдан, зная, что Радзиевский недолюбливал Оссолинского за двуличность и стремился сам поближе стать к королю, — у тех-то ничего не прочтешь — мутная слюда, и только! Да он и речью кудрявой завернет так свою думку, что и хвоста ее не поймаешь... Слушаешь, слушаешь, ловишь... вот, кажись, уж в руке... ан зырк — словно вьюн и выскользнул...

— Ха! Захотел пан кого ловить! Его не поймает и киевская ведьма и не разгадает литовский колдун! Я бы даже и не доверился этому хамелеону, да что делать: мало у нас искренно преданных королю и благу ойчизны людей, выбора нет. Я говорю о стоящих у кормила государственного корабля, — Конецпольский дряхлый, умирающий, Любомирский князь, молодой Остророг{118}, ваш Кисель, Казановский{119}, да и обчелся... Ну, из меньшей братии еще найдется.

— Эх, — вздохнул горько Богдан, — если б на эту меньшую братию да на простолюд искренно положились, то плюнь мне татарин в усы, коли б не имели такой опоры, такого мура, из-за которого не страшно бы было не то королят, а и самого беса с рогами.

— Я в этом глубоко убежден и стремлюсь убедить короля, чтобы он перестал колебаться и гнуться то туда, то сюда с Оссолинским, как в краковяке.

— Как в око влепил! — оживился Богдан и наполнил кубки. — Только теряется время и доверие преданных людей... Ведь привез же я тогда от иноземных дворов добрые вести{120}. Венеция готова была расстегнуть свои набитые дукатами саквы, лишь бы польский меч рассек чалму турку, — ведь ей без этого все снится кривой ятаган... При венском дворе мне передали, что для короля весьма отрадно усиление власти его зятя, а герцог Мазарини прямо-таки сказал, что деспотия одного человека может еще устроять государства, но деспотия одного сословия над всем ведет к неминуемой гибели... Ну, что ж? Король был бардзо доволен, Оссолинский наговорил с две фуры красных слов и велел быть наготове да ждать... Вот и ждем, почитай, третий год... да выходит на то, что «казав пан, кожух дам, та й слово його тепле!»

— Нет, уже, кажется, ждать придется недолго: король и прежде был персуадован[101], а в последнее время переписка с Мазарини убедила его окончательно в двух вещах: первое, что усиление своеволия сейма и liberum veto[102] влекут государство к полной руине, а второе, что только война может взять своевольников в шоры и что к ней, к войне с неверными, доброжелательны почти все иноземные панства.

— Да ведь и я те же вести из-за границы привез, а король еще раньше жаждал войны с Турцией и насчет сеймового гвалту давно был в непокое, — заметил, раскуривая свою люльку, Богдан.

— Все это так, да теперь околичности подогнали бичом его осторожность, — сказал Радзиевский, хлебнув сливянки. — Ох, какая роскошь! Нектар!

— Это из угорок, — улыбнулся довольный Богдан, — а вот еще я налью дуливки, пусть пан полковник отведает.

— Не забудем и дуливки, — смаковал он сливянку, почмокивая губами и прищуривая глаза. — Да, так околичности и заставили короля перейти от думок к делу. Вот по этому-то поводу я и приехал.

— Слава тебе, боже, еже благовестителя нам послал! — произнес с набожным чувством Богдан.

— Прежде всего сообщу пану печальную весть, — снял шапку полковник, — королева наша волею божиею отошла в вечность.{121}

— Эта ангельская душа? — поднялся Богдан, глубоко тронутый, и перекрестился. — О, какая потеря!

— Да, незаменимая, — вздохнул Радзиевский. — Она жаждала этой войны с неверными, как спасения своей души: все свое приданое, даже украшения и драгоценности, она пожертвовала королю на наем иноземных войск, она умоляла его поднять права козаков и на них опереться...

— Господи! Упокой ее душу в лоне праведных! — вздохнул глубоко Богдан, поднявши набожно взор. — Я ее два раза видел, — продолжал он растроганным голосом. — Ее королевская милость с такою кроткою доверчивостью спросила меня, будем ли мы защищать ее с королем от всех врагов? И я поклялся... Да, — опустился на ковер Хмельницкий, — видно, уже такова наша доля, что все нам доброе до неба прямует, а все лихое — из болота ползет.

— «Бог карае, бог и ласку дае», — заметил Радзиевский и, присунувшись поближе к Хмельницкому, начал говорить ему тихо, оглядываясь по временам из предосторожности. — Король сам хочет и верные люди советуют ему вступить во второй брак: и наследника такому чудному человеку нужно иметь, и заключить новую связь... Намечена принцесса французская, дочь Людовика, а потому и готовится новое посольство в Париж... Может быть, и пан опять поедет — это первое...

— Лестно, но утешения в том немного, — прижал пальцем пепел в люльке Богдан и сплюнул осторожно на сторону.

— Погоди, козаче, — улыбнулся гость, — Тьеполо, нунций из Венеции, прибыл в Варшаву и привез королю благословение святейшего папы — поднять меч против неверных.

— За это и я готов поцеловать святейшего в черевик, — ободрился Хмельницкий, — ей-богу!

— Еще не все: Венеция не только советом, а и скарбом своим помогать обещается... Дает шестьсот тысяч дукатов и уже отпустила часть в задаток{122}.