Холодные песни - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

Проглотив крик, Люм оторвал ее от лица.

Не ворона. Тетрадный разворот.

Он вытер очки о плечо, поднес лист к глазам и попытался прочитать.

«Руслан Вешко

Ночи отчаяния»

Ветер вырвал бумагу из руки и унес прочь.

«Ночи отчаяния, – подумал Люм, – это ведь тоже из Высоцкого…» Какая жуткая песня… Как он раньше не слышал? А писатель с названием обманул…

Кто-то сунулся головой вперед из метели, развернулся на сто восемьдесят градусов, нескладно переломился, точно у него была сломана спина, упал на руки Люма. Повар не удержал, и оба рухнули на снег. Люм выбрался из-под тела, оранжевой каэшки, встал на колени, перевернул человека и стянул с него капюшон. Вешко.

Глаза писателя смерзлись. Борода покрылась ледяной коркой. Льдинки зашевелились, зазвенели: чернильно-синие губы Вешко разомкнулись, и его вырвало кровью. Выплеснувшаяся кровь мгновенно превратилась в комок красного льда.

Люм поднял писателя, взвалил на плечи и понес к «Харьковчанке».

Следом, догоняя, шагал исполинский пингвин. Пингвин был небом, пингвин был льдом, пингвин был Антарктидой.

На обратном пути сердце едва не лопнуло, в глазах плясали кровавые шарики. В виски било молотком. Люм дотащил Вешко до вездехода, поднял по трапу. Спина, голова, все суставы болели. Он заволок писателя в салон и только тогда понял, что тот мертв.

Люм ощутил страшный холод. Сознание меркло.

«Больше не смогу…»

Но он встал, добрался до тамбура, открыл дверь и вышел. Проверил трос.

Плелся куда глаза глядят. Что-то услышал. Побежал – упал.

Почувствовал, как рушится под ногами снег. Проваливается в пустоту. Люм раскинул руки – пальцы скользили по стенкам трещины. Левую рукавицу сорвало с кисти, и она исчезла – рванула вверх, точно огромный паук. Люм падал. Судорожным движением – тело словно вспылило: не хочу умирать! – извернулся, уперся ногами в одну стену, а головой и руками в другую. В левом плече что-то хрустнуло, прострелило болью.

Он повис над пропастью.

Жарко. Больно. Страшно. Бездонная трещина будто расширялась – силилась заглотить.

Ноги свело судорогой, Люм потерял опору и полетел вниз. Зажмурился, ожидая удара…

Он лежал на снегу, в голове шумело, ныл плечевой сустав. Попробовал подняться, левая нога подвела, и он снова упал. Встал на четвереньки и пополз на последней жилке, сам не зная куда, падал и поднимался. Из носа капала кровь, тут же замерзала.

Где-то за спиной шумел лес, настоящий зеленый лес, и текла серебристая река – стоило только обернуться и посмотреть под правильным углом.

«Настя…»

Он долго вспоминал, кто такая Настя. Вспомнил и заплакал. Глаза слиплись. Люм с болью отодрал нижние веки от верхних.

А хотя – пускай слипаются! Тогда он не увидит всей это мерзости.

Полз по тросу с закрытыми глазами. Глаза теперь не помощник, а враг. И разум – враг. Воспоминания, чувства. Они тоже могут меняться, искажаться, обманывать. Притягивать зло, как темный предмет на снегу притягивает солнце: положи на снег монету – через несколько часов уйдет на глубину.

В свинцовой голове медленно шевелились мысли.

Что же случилось на Востоке? На что они наткнулись?

На станции в центре Антарктического полуострова, там, где сходились магнитные линии Земли, геохимики брали пробы снега, самого чистого на планете. Искали внеземные частицы, капли метеоритного дождя. Визитные карточки других миров: Сириуса, Андромеды, Персея… А что, если упали не частицы, а сами пришельцы со своими кораблями? А может, все началось в карьере геохимиков, где выпиливали снежные блоки, упаковывали в мешки с меткой глубины и отправляли на поверхность? Или в магнитном павильоне геофизиков, в котором чувствительная аппаратура фиксировала космические шумы… Или пришельцы сами наткнулись на них – на человечество?

Люм почувствовал, что задыхается. Сорвал подшлемник, жадно глотнул воздух, обжег легкие. Отпустило.

Ему удалось встать. И он пошел, переступая деревянными ногами, как лунатик. Перебирал трос правой рукой, на снег за спиной ложились темные капроновые петли.

Под опущенными веками дрожали зеленоватые круги. Он разлепил глаза и увидел оранжевые пятна, переливы оранжевого, ручейки и потоки, колдовские видения оранжевого, нечеткие формы и контуры, смутно напоминающие о чем-то.

Уткнулся в трап «Харьковчанки».

В салон не поднялся – там лежал труп Вешко. Забрался в кабину, стянул зубами оставшуюся рукавицу, растер кисти (левая, растрескавшаяся, твердая, на которой не хватало мизинца, была мертва, как лед) и закрыл дверь. Двигатель не заводился. Кабина еще хранила призрак тепла, но температура падала с каждой минутой. Скоро мороз прогрызет утепленную сталь и доберется до маленькой точки внутри человека, до последнего огонька. Надо выйти, попробовать растопить печку в салоне… Но он не может… не хочет…

Его стошнило черным, скверным.

Гаснущие, замерзающие мысли остановились на письме.

Люм хотел прочитать его еще раз.

Слова ведь только слова, как ни посмотри. Плоский мир бумаги. Или нет?.. Скрытый смысл, бездонные ямы между строк… В силах ли инопланетная или иная воля исковеркать слова любви, отголоски разума? Нет, нет…

Не посмеете!

Он расстегнул каэшку, дернул молнию на кармане кожаной куртки, достал и развернул письмо Насти, прогладил окоченевшими непослушными пальцами правой руки сгибы, чтобы тонкие темные впадины не могли переврать, исковеркать, несколько раз тяжело потянул носом кислый, жидкий, разбавленный воздух, открыл глаза и стал медленно читать:

«Говорят, проклятый по льдине шел.

Да, есть льдина, и след есть. Не затягивается снегом.

Был такой проклятый – большой, холодный, с глазами, в страх повернутыми. И на льдине след оставил, большой след. Лапа была на льду. Или крест.

Конец всему будет у этого креста, всё там, конец, льдина там есть, и снег на ней. Первый человек тут глаза проклятого найдет. И последний человек вот тут умрет.

Так что всё».

Морские пейзажи

2 февраля

В полдень отошли из Риги.

Меня никто не провожал.

За кормой стягивается битый лед. Серая Двина.

Везем в Антарктиду две сотни зимовщиков.

Двумя днями ранее пассажирский помощник – светлый, мясистый, округлый – проводил меня в каюту первого класса.

Верхняя палуба. Один в двухместной каюте. Настоящее окно. Открыл – перекурил. Побрился перед визитом к капитану.

С капитаном познакомился еще на офицерских курсах пять лет назад. Два раза ходил в плавание под его руководством. Сделал его героем повести «Сквозь льды». Вот-вот столкнусь с прототипом.

Читал ли он повесть?

Дверь в капитанскую каюту была открыта. Я присел в холле на диванчик и осмотрелся.