Наши знакомые - Юрий Герман

— Так точно.

Собака обежала дощечки с цифрами, выхватила дощечку с цифрой «пять» и показала ее публике.

— С ума сойти, — пробормотал Сивчук, — действительно работает. Ты глянь, Антонина Никодимовна! А, Николай Терентьич? Гипнотизм, что ли?

Но Вишняков уже сам вошел в азарт.

— Пусть она из девяти отнимет три, — орал он, упершись ладонями в барьер, — эй, хозяин, из девяти три!

— Шесть, — визжал Сивчук, — ты глянь, шесть! А? Шесть. И показывает! А четыре и четыре может? Ну-ка! А из двух один? Эй, хозяин, пусть помножит!

Под конец номера с друзьями произошел маленький казус. Антонина сразу поняла, в чем дело; ей сделалось так смешно, что на глазах выступили слезы.

Собака знала алгебру.

Ни Вишняков, ни Сивчук алгебры не знали. Собака извлекала корень и возводила в степень. Вишняков и Сивчук сидели молча — оскорбленные. А в антракте повар сказал Антонине:

— Выходит, образованнее нас? Ты как считаешь, Леонтий Матвеич? — И погодя добавил, улыбаясь в усы: — Недаром она с нами разговаривать не хотела. Тоже — Тобик! По имени и отчеству ее надо, а не Тобик…

В антракте они опять гуляли по фойе и опять заглядывали «туда», за таинственную решетку. «Там» ходили люди в ярких костюмах, топтались и фыркали лошади, сидела, как давеча, собака-математик.

— Сахару дам, — позвал Сивчук, — эй ты, дурашка!

Но собака не шевельнулась.

— Плевать ей на твой сахар, Леонтий Матвеич, — сказал повар, — ее небось после работы коньяком поят.

Им стало весело.

Своих текстильщиц они нашли возле буфета. Расположившись в углу табунком, текстильщицы ели мороженое и над чем-то смеялись.

— Хорошего аппетита, — сказал Сивчук, — прохлаждаетесь?

— Прохлаждаемся.

— Может, и нам пивком побаловаться, Николай Терентьич?

— Отчего же не побаловаться? — рассудительно ответил повар. — Побаловаться всегда можно. А Антонину Никодимовну мы угостим мороженым.

Пантомима произвела на повара и Сивчука совершенно потрясающее впечатление. Антонина блаженствовала, глядя на них обоих, да и ей самой очень нравилось.

Страшный пират в черной полумаске ездил на великолепном коне; гремели выстрелы; пылала крестьянская хижина; удары грома сотрясали все здание цирка; ночной мрак раскалывала голубая молния; вот ранили крестьянскую лошадь, и она трогательно захромала; вот потащили живого поросенка; вот, отстреливаясь на ходу, промчался галопом через арену рыжебородый помощник Черного пирата…

— Что делается, — шептал Сивчук, — что только делается, вы гляньте! А! Бандюги…

Повар сосредоточенно молчал. Текстильщицы тихонько повизгивали.

И вот, под восторженный вздох цирка, хлынул на арену пенящийся водопад: то пираты топили восставших крестьян. Спасутся ли? Но крестьяне спаслись, они даже не вымокли.

А вода хлестала; ее окрашивали цветными лучами прожекторов, она неслась на арену, то голубая, то оранжевая, то синяя, то розовая, она гремела и пенилась, наполняя арену, она грохотала и фыркала, как взбесившийся конь.

Потом восставшие крестьяне топили в воде великосветских пиратов.

Под восторженный гогот зрителей в озеро летели священники и лакеи, пираты и маркизы, красавицы аристократки и повара.

— И тебя, Николай Терентьич, — шипел Сивчук, — глянь-ка, и тебя в воду…

Повар молчал. Теперь пели фанфары.

Победившие крестьяне жгли бенгальские огни, они выпускали на волю голубей и наслаждались музыкой. Домой все шли потихоньку, не торопясь.

Маленький Сивчук пыхтел трубкой и, помахивая рукой, вразумительно говорил:

— Тут, брат, Николай Терентьич, без надувательства. Тут, брат, техника. Верно? Захромала лошадь — так уж хромает, или там собака. А в театре что? Это и я могу — выйти там, на подносе воду вынести: «Звонили? Вот письмо для графа». Эка невидаль! Или тоже кинематограф: показывают разное, а на самом деле все обман.

— Почему же обман? — усомнился Вишняков.

— Да уж потому. Верно, Антонина Никодимовна?

Возле Поцелуева моста они расстались.

Повар пошел один, опираясь на трость и посапывая носом. А Сивчук и Антонина сели в трамвай.

6. Человек энергичный — вот как!

Пал Палыча она видела часто, но он был настолько ей неприятен, что она вовсе с ним не разговаривала — здоровалась и шла дальше. Даже разговор о специальном детском питании она откладывала со дня на день — было тяжело думать о взгляде Пал Палыча, о том, как он иронически ее выслушает, об его больших белых руках.

Но говорить было нужно непременно, и она наконец решилась — пошла в столовую, к нему в конторку. Он щелкал на счетах, когда она отворила дверь, и встал, увидев ее. Теперь он все время держал голову несколько набок, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то, не слышному другим, и очень часто покашливал, морща лоб и прикрывая усы платком. Все это было неестественно и имело вид кривляний. Она заметила, что Пал Палыч опустился — его платок был грязен, воротничок плохо выстиран. Выслушав Антонину, он с противным смирением сказал, что в столовой никакой роли не играет и что говорить надобно не с ним, а с Николаем Терентьевичем, с которым, впрочем, у нее как будто отличные отношения.

Она сухо сказала, что да, отличные.

Пал Палыч позвонил и велел позвать повара.

— Вот, — сказал он, — вызвать еще могу, а больше — нет. Знай, старичок, свой шесток. Не так ли?

Антонина молчала, потупившись.

— Меня здесь, Антонина Никодимовна, держат из милости, — говорил Пал Палыч, — и еще потому, что веду всю бухгалтерию один. Иначе бы Сидоров меня — ого! Давно бы вышиб. Да и то жду с часу на час. Кто там — не слышно? Ведь вы теперь в приближенных, все знаете.

Вошел Вишняков, и неприятный разговор сам собою прекратился. Повар был только что от очага — красен, от него вкусно пахло соусами, он что-то жевал. На нем был накрахмаленный халат и колпак с особой вмятиной.

— Имею честь, — сказал он рассеянно и сел.

Антонина изложила ему свое дело. Он слушал внимательно, порой поглядывая на нее своими монгольскими глазами. Потом закурил папироску.

— Слово Пал Палычу, — вежливо сказал он, — послушаем хозяина.

Пал Палыч покашлял и сказал, что не может взять на себя еще такую обузу, как специальное питание двухсот детей, — этакий рацион не по силам столовой в нынешние времена.

Вишняков не торопясь погасил окурок, поправил колпак и поднялся.

— Пока его не уволят, — сказал он Антонине и кивнул на Пал Палыча, — что-либо решить отказываюсь. Сами понимаете. С таким заведующим лучше головой в прорубь. Сегодня же подаю заявление Ивану Николаевичу — пусть либо его увольняют, либо меня.

И ушел.

Пал Палыч нарочно улыбался. Антонина встала.

— До свиданья, — сказал он, держа голову набок, — до свиданья, Антонина Никодимовна.

Она вышла не ответив, разыскала Сидорова и передала ему всю сцену, которую только что видела. Вечером уже был вывешен приказ об увольнении Пал Палыча и о том, что заведующим столовой назначается по совместительству руководящий повар, шеф-кулинар Н.Т.Вишняков. В этом же приказе Вишнякову объявлялась благодарность.

Пал Палыч прочел приказ, усмехнулся. Потом в конторке собрал свои личные вещи, свою чашку, из которой, работая, бывало, пил чай, свои тяжелые, купленные еще в Лондоне счеты, свое пресс-папье. Прислушался, огляделся. Было тихо, только неподалеку в кухне щелкали и пели приводные ремни — работали, вероятно, корнерезка, мясорубка, картофелечистка. Пал Палыч вышел в коридорчик — тут стояли шкафы для верхнего платья работников кухни, — миновал душевые кабинки и со сверточком под мышкой спустился по ступенькам на первый декабрьский снежок. Он слышал музыку — шел под марш из «Веселой вдовы» и подпевал одними губами: «Тру-ля, тру-ля, тру-ля-ля-ля». Потом встретился с Сивчуком и спросил, где Антонина. Сивчук пробурчал, что она принимает мебель в столярных мастерских.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Пал Палыч как можно более развязно, — и отлично, сейчас я ее разыщу.

— А зачем она вам? — настороженно спросил Сивчук.

— Как «зачем»?

— Вот так — зачем?

— Да уж нужно, Леонтий Матвеевич…

— В самом ли деле?

— Точно нужно… К чему это вам?

— Да ведь один уж раз избили, — спокойно сказал Леонтий Матвеевич, — чтобы в другой раз грех не случился.

— Не случится.

— Да уж надо бы не случиться.

Они разошлись в разные стороны, и Пал Палыч опять услышал музыку. Антонину он нашел внизу, в подвале, в столярной мастерской, как и сказал Сивчук. Странным было лишь то обстоятельство, что Леонтий Матвеевич, шедший всего несколько минут назад в сторону, противоположную столярной, сейчас был здесь, уже без шапки, без рукавиц, грохотал киянкой в углу верстака. Антонина стояла спиной к двери, куталась в платок и что-то говорила, что нет, нет, этот сучок выпадет и клеем еще измазано — такая работа никуда не годится. Белобрысый парень, столяр, что-то ей объяснял, но она опять не согласилась.